Точно так работаем и мы. Только рабочий посажен в своей стеклянной кабине на возвышении, чтобы его со всех сторон было видно. Обернется мастер или сменный инженер и убедится: не спит человек, смотрит на пульт, значит, хорошо, значит, порядок. А нам, напротив, надо быть как можно незаметнее; в толпе — как бы растворяться, на территории, если удастся, прятаться. Разумеется, такое не всегда получается. Но даже если мы и на глазах, нас все равно вроде не видно. Глава Государства нас никогда не замечал: если ему случалось оступиться или просто потерять равновесие, он ни разу не оперся на плечо или руку одного из нас, а только на плечо или руку Генерала, в крайнем случае, кого-нибудь из соратников, пусть и из тех, кто не были любимыми.
Но из нас никто, насколько мне известно, не видел в этом пренебрежения, не рассматривал как то, будто нас и за людей не считают. Такова была установка, и она, очевидно, распространялась и на Главу Государства. Тем более, на всех остальных, включая и иностранных деятелей и дипломатов, которые приезжали к Главе Государства. Все они делали вид, будто нас не существует.
Мой ближайший приятель из наших (мы с ним частенько работали в паре) говорил, что это похоже на театр. Там артисты и зрители условились между собой, что первые вторых не замечают, а вторые делают вид, будто верят тому, что первые изображают. На сцене целуются так (или eщe хуже себя ведут), вроде никакого зала и нет, а из зала на артистов смотрят, как на короля или принца, хотя прекрасно знают их настоящие фамилии, встречали их на улице, а некоторые живут в одном доме. Мой приятель как раз и жил в одном доме с артисткой.
Не знаю точно, что он имел здесь в виду и кого именно в нашем случае считал артистами, а кого зрителями. Знаю только, что нас не замечают, чтобы нам не мешать. Всякое постороннее внимание отвлекает от дела. А мы ведь делали важное дело. Может быть, кто-нибудь скажет, что не самое важное. Но что самое трудное, это никто не сможет отрицать.
Оно было важным и трудным и тогда, когда мы в те сутки, что учились, тренировались,— как бы разыгрывали все варианты возможных нападений на Главу Государства. То и дело проводились учебные тревоги, в ходе которых отрабатывался тот автоматизм, который лучше, надежнее всякой, пусть и самой разумной, инициативы. Когда каждый точно знает свою задачу и находится в нужную минуту на нужном месте, худшее всегда удается предотвратить, даже если что и случится.
Нас готовили к этому со всех сторон. Часами мы сидели, у автоматических тренажеров, как пилоты или автогонщики, развивая в себе мгновенность реакции в сложнейших аварийных условиях. И мы работали в спортзале, получая великолепную физическую нагрузку и совершенствуя приемы каратэ и дзюдо. Однако самым главным местом тренировок было стрельбище — длинный бетонный гулкий подвал. Мы все стреляли не просто хорошо, а отлично, из всех видов оружия и из любого положения. Но были среди нас и настоящие асы. Например, один майор из моей смены. Он, точно ковбой из американских вестернов, почти не целясь, попадал из двух пистолетов в две мишени, причем почти всегда в яблочко. Ковбои делали это в кино, а он — в жизни.
Довелось мне видеть его в деле. Об этом неприятно вспоминать. Но только с одной стороны неприятно, а с другой — хорошо, нужно. Мы ехали по городу. Как всегда, впереди одна наша машина, за ней тяжелый бронированный лимузин Главы Государства, потом еще две наши машины. Мы с майором и еще двое были в первой из задних. Он сидел впереди с шофером. Было уже темно. На перекрестке развили скорость даже выше нашей обычной. И вдруг со стороны правого тротуара к машине кто-то метнулся. В руке он держал большой пистолет и направлял его на лимузин Главы Государства, так нам всем, по крайней мере, показалось. Майор снял его одним выстрелом и продолжал, как и тот, что сидел слева, смотреть вперед, потому что не исключалось повторное нападение. А я и мой сосед обернулись. Не из любопытства. Так требовала инструкция: следовало убедиться, что источник опасности действительно устранен. В свете фар нашей задней машины (она притормозила, чтобы объехать труп) мы увидали, что посреди мостовой лежит регулировщик, правая его рука вытянута, а впереди нее валяется фара, с помощью которых определяют скорость движущегося транспорта. То ли что-то не сработало и его не успели предупредить о нашем следовании, то ли он был новым, неопытным и не понял, что к чему.
Слов нет, жаль парня, тем более, что он старался выполнить свой долг. Но у нас не было выбора. Майор стрелял точнее и быстрее и поэтому сделал это сам. Но это сделал бы каждый из нас, если не из пистолета, так из автомата, если не с нашей, так с последней машины. Регулировщик все равно должен был умереть, потому что выполнение его (в конце концов неправильного) долга столкнулось с нашим, правильным. И что вообще говорить о выборе, о том, был он у нас или его не было. Сработал автоматизм. И это было хорошо, это было правильно.