— Стоп! Вот это никуда не годится!
— Я не слыхал гонга, Алексей Романыч.
— Совсем плохо. Боксер никогда не должен забываться, в самой горячей схватке обязан владеть всеми своими чувствами, все видеть, все слышать. Нельзя же так терять себя, превращать бокс в потасовку! — Шелешнев еще некоторое время говорил о поведении боксера на ринге, о корректном отношении к противнику.
— Алексей Романыч, можно вопрос? — обратился к нему Андросов.
— Пожалуйста.
— У нас тут спор вышел. Я считаю, что боксер имеет право пользоваться каждой промашкой, ошибкой противника, использовать любой шанс. А Солоухин говорит, что это неблагородно. Что же тут неблагородного? Раз правилами дозволено, крой на все сто!
Шелешнев внимательно посмотрел на Андросова. «Неужели он имеет в виду историю с Соколовым?» — мелькнула у него мысль, но он ее тут же отбросил. Ни один из его учеников не стал бы хитрить с ним. Если бы у них были какие-то сомнения в нем, они прямо бы его спросили.
— Видите ли, товарищ Андросов, это вопрос совести. Возьмем такой случай. Однажды в финале первенства страны Королев дрался с Мартином Линнамяги. Линнамяги находился в отличной форме и сразу ринулся в атаку. Правая у него работала, как паровой молот. Раз — попал, два — попал, три — Королев уклонился, и Мартин с размаху полетел на канаты. Королев, как говорится, мог взять его голыми руками. А он отошел в сторону и ждал, когда тот будет готов к бою. Королев имел полное право на удар, тем более что он своей ловкостью поставил Линнамяги в такое положение. Но он не хотел случайной победы. Все, кто видел этот бой, восхищались поступком Королева. Конечно, так мог поступить только наш, советский, боксер. Будь на месте Королева какой-нибудь американец, он бы ни секунды не раздумывал. Там и запрещенных ударов не стесняются, бьют открытой перчаткой, плечом, в клинче зажимают противнику рот, чтобы затруднить дыхание, лишь бы судья не видел. Там на ринге действуют звериные законы. Вот и судите сами, правильно ли поступил Королев?
— Факт правильно! — отозвались ребята хором.
— Легко ему было благородничать, — усмехнулся Андросов. — Он же знал, что все равно побьет Линнамягу. А будь он слабее или в той же силе, стал бы он цветки разводить…
— Когда имеешь дело с таким боксером, как Линнамяги, — кстати, его фамилия не склоняется, — никогда нельзя быть наверняка уверенным в победе.
— Дело не в нем, — упорствовал Андросов, — я вообще говорю.
Восемнадцать пар глаз, голубых, черных, карих, серых, с вниманием и доверием были устремлены на Шелешнева, а ему вдруг вспомнился стадион, раздевалка, смуглое лицо Нины на голубом фоне окна, тонкие пальцы, охватившие колено, и жестокие слова: «Хоть бы ради меня, ради прежнего твоего…».
«Нет, Нина, не ради тебя, а ради них, ради этих вот пареньков, я никогда б не воспользовался тем, что ты назвала моим единственным шансом».
Он встал.
— Вопрос, затронутый Андросовым, очень важен, товарищи. В делах совести, спортивной чести не должно быть никаких сомнений и неясностей. Это важнее правильной стойки, защиты и нападения…
Когда Шелешнев поднимался на ринг, Ваграмов предупредительно наступил ногой на нижний канат. У всякого другого это было бы простым жестом вежливости, но Ваграмов играл на публику. Рисовка была приметна в каждом его движении: и в том, как он подставил спину секундантам, чтобы с него сняли халат, и в том, как помахал перчаткой кому-то на трибунах, в рассеянном взгляде, каким он следил за голубями, кружившимися над стадионом, в то время как судья делал бойцам обычное наставление.
Шелешнев подумал, что побить Ваграмова было бы поистине святым делом. Он слишком избалован победами, успехом, а это не ведет спортсмена к добру.
Едва лишь прозвучал гонг, как Ваграмов преобразился: исчезла его мешковатая грация, рассеянно-снисходительный взгляд. На ринге, стоял боец: единый клубок мышц, сухожилий, нервов, боец, беспощадный в своем напоре, притом никогда не забывающий о защите, но слишком привязанный к своему званию чемпиона.
На этом единственном ущербе Ваграмова Шелешнев построил свой расчет боя.
Он отказался от прощупывания противника, сразу пошел в атаку. Он хотел смутить, выбить Ваграмова из равновесия, навязать ему свой темп. Но Ваграмов не желал, чтобы ему диктовали условия боя. Он предпочел уходить. Все же Шелешневу удалось провести несколько сильных ударов по корпусу, затем он послал мощный прямой в голову. Ваграмов пошатнулся, и Шелешнев ударил его в рот. Губы Ваграмова вспенились розовым. Он улыбнулся, шагнул вперед, словно согласился на ближний бой, но в последний момент применил захват.
Судья развел их. Шелешнев замахнулся, но Ваграмов скользнул под руку противника и снова обхватил его, связал своим телом, как ремнями. Судья сделал ему предупреждение. Ваграмов выслушал судью, по-прежнему улыбаясь. Он не боялся боя, но хотел вести его так, как это нужно ему, и твердо стоял на своем. Шелешнев оценил его упорство, но он был слишком опытным боксером, чтоб дать Ваграмову безнаказанно придерживаться, этой уклончивой тактики. И в следующий момент, когда Ваграмов попытался связать его, он молниеносным движением высвободил левую руку и заколотил по ребрам противника. Он почувствовал, как ослабло тело Ваграмова, но каким-то шестым чувством угадал, что это уловка. И когда Ваграмов, мгновенно спружинившись, оттолкнулся от него, перчатка Шелешнева догнала его подбородок. Казалось, Ваграмов вобрал этот удар в себя, он не сдвинулся с места, волна упругой дрожи прошла по его мускулам. Это было похоже на глоток, сделанный всем телом. Шелешнев занес руку, но тут раздался гонг. Алексею, не завершившему удар, показалось, что рука его налилась тяжестью в тысячу килограммов. Тугая боль сдавила плечо, скрутила локтевой сустав и медленно отпустила.
Ваграмов, все так же улыбаясь, повернулся и направился в свой угол. Его самообладание восхитило Шелешнева. Алексей выиграл раунд, но знал, что сокрушительный натиск не смял, не обескуражил противника. Тактически Ваграмов не проиграл боя. Борьба впереди.
Шелешнев опустился на табурет, с наслаждением расслабил тело, открыл рот, закрыл глаза, всем существом отдавшись дыханию. Секундант оттянул резинку его трусов, затем ритмичными взмахами полотенца стал «подавать» ему воздух. В щедром притоке кислорода быстро перегорала усталость, все тело отходило, будто с мороза, теряя одеревенелую жесткость, становясь вновь ощутимым, пластичным, своим. Он почувствовал желание схватки раньше, чем кончилась короткая передышка.
Алексей открыл глаза и сделал знак секунданту: довольно воздуха. Ваграмов сидел в своем углу, раскинув руки по канатам. Врач Коробейников все еще возился с его губой, унимая кровь. Шелешнев усмехнулся, представив себе, как через полминуты мнимое изнеможение Ваграмова сменится бурной энергией, расчетливой взрывчатой силой.