«Изменился Хиромант, – опять подумал Рудаки, – очень плохо выглядит. Я в сравнении с ним прямо здоровяк, а ведь мы ровесники вроде. Или он старше? Цвет лица какой-то землистый, и кожа на лице натянута – плохо выглядит Хиромант». И спросил его:
– Ты что, плохо себя чувствуешь?
– Я умру скоро, – ответил Хиромант обыденным таким тоном, – завтра или послезавтра, а может, и сегодня, потому и встретиться решил с тобой. Дело у меня к тебе есть важное. Я давно за твоей жизнью слежу. Рассказывают мне о тебе люди, профессор там, книги пишешь – ты должен понять.
Рудаки смутился и пробормотал бодрым тоном:
– Ну что ты заладил: умру, умру?! Все умрем рано или поздно. Не надо об этом думать. Если заболел, надо лечиться. Ты расскажи, что с тобой – может, я врача хорошего посоветую. А насчет дела твоего – давай, рассказывай. Помогу, чем смогу, хотя ты возможности мои, похоже, преувеличиваешь. Ну и что, что профессор? Мало ли профессоров – как собак нерезаных развелось их нынче. Куда ни плюнь – профессор или академик…
Он смущенно замолчал, устыдившись своей бессвязной тирады – тут человек серьезно болен, помочь ему надо, а я: профессора, академики, собаки нерезаные. «Кстати, почему нерезаные?» – некстати подумал он и сказал Хироманту:
– Давай, рассказывай, что у тебя там стряслось.
– Да ничего не стряслось, – Хиромант стал есть американский пирожок, запивая чаем, – умру я скоро, но это не важно. Все умрем – это ты правильно сказал. Брата я в дом инвалидов пристроил уже – один депутат помог. А у меня к тебе вот какое дело – машину я придумал, ну, то есть не придумал, а подсказали мне, но не это важно. Машину эту я «ковчег реинкарнации» назвал – хочу тебе идею передать, может, сделаешь такую машину или патент на нее получишь, ты ведь имел когда-то дело с патентами.
Рудаки растерялся. С одной стороны, все это было просто смешно – ковчег реинкарнации – смех, да и только! Сумасшедший изобретатель преклонного возраста. Много таких. Почти каждый пенсионер изобретает что-нибудь или книги пишет, надеясь в последнем рывке компенсировать неудачи молодости. Но с другой стороны, это был не какой-нибудь выживший из ума пенсионер, а Хиромант – «страшный мальчик», ставший стариком, но не ставший менее страшным. Жутко стало Рудаки, и он слушал Хироманта, все больше проникаясь ощущением чего-то такого, чего в принципе не может быть, но есть. Как тогда, когда узнал он о жуткой смерти Барды, предсказанной Хиромантом.
– Я всегда что-нибудь придумываю, – говорил между тем Хиромант, – когда брата купаю. Лежит он в ванне, пузыри пускает, а я придумываю и с Человеком советуюсь. Приходит он всегда ко мне, Человек, когда я брата купаю, – станет у двери и стоит, не говорит ничего, только кивает иногда на мои слова, и я понимаю тогда, что правильно думаю.
– Что за человек? – спросил Рудаки.
– Его нельзя нашим языком описать, просто Человек – стоит и слушает, – ответил Хиромант и продолжил: – И вот вчера рассказал я ему про ковчег реинкарнации, и он кивнул – правильно, значит, я придумал. А штука эта простая, – он достал из кармана пальто листок и протянул Рудаки. – Вот, посмотри.
Рудаки взял листок, посмотрел на рисунок.
– Похоже на гроб.
– А это гроб и есть, – сказал Хиромант, – ты вот подумай, почему людей в гробах хоронят. А до меня дошло: потому что гроб – это ковчег реинкарнации и есть, в нем человек в будущее отправляется, в другую свою жизнь. Это машина такая, транспортное средство, понимаешь?
– Но ведь покойников и кремируют, и по другому как-то хоронят, заворачивают там во что-то, не знаю.
Рудаки был неприятен этот разговор, не любил он эту тему: покойников, похороны. Нечего об этом говорить, считал он и потому на похороны, как правило, не ходил.
– Перед тем как кремируют, тоже ведь в гроб кладут, – ответил Хиромант, – а после уже не важно, что с трупом будет, черви его съедят или сожгут, тебя уже там не будет – реинкарнация в первые часы происходит, как в гроб положат, а может, и в первые минуты. А в тряпки заворачивают, так это может быть такая модификация ковчега, – и спросил: – А ты знаешь, где в тряпки заворачивают?
– Не помню, – ответил Рудаки, – у мусульман, что ли, а может, и не у мусульман, но где-то точно заворачивают.
– Модификация, – убежденно повторил Хиромант, а Рудаки спросил:
– А как же тогда те, кого в братских могилах хоронят, на войне там или при массовых казнях всяких?
– Думаю, что там свое средство есть, не может не быть, но какое, я не знаю, – ответил Хиромант и допил свой чай.
– А от меня что требуется, – спросил Рудаки, разглядывая рисунок.
– Да ничего особенного. Я тебе про эту идею рассказал – а ты подумай, может, патент на нее возьмешь – там на чертеже оптимальные размеры указаны. Я считаю, что размеры влияют на время и удобство перехода. Я Человеку про размеры рассказал, и он кивнул – значит, правильно.
– Ладно, – согласился Рудаки, – я поговорю с патентоведами, но боюсь, они смеяться будут. И кстати, патент-то, если выдадут, на твое имя должен быть, а я даже твоей фамилии не знаю – Юра Хиромант и все, как тебя на Кресте звали.
– А так и напиши в патенте– Юра Хиромант, пусть думают, что это фамилия такая, – Хиромант встал и надел шляпу. – Пошли отсюда – я тебе еще одну штуку перед смертью показать хочу.
– Да брось ты! – сказал Рудаки, надевая плащ. – Сколько можно. Никто не знает, когда ему умереть суждено.
– Я знаю, – Хиромант замотал шарф и взял палку. – Я Человеку сказал, и Человек кивнул.
Когда они вышли из кафе, Хиромант предложил вместе поехать на Крест:
– Хочу последний раз в этой жизни по Кресту пройти и тебе показать кое-что.
Рудаки современный Крест не любил – многое там перестроили в помпезном стиле нового времени: башни высотные нелепые построили, плиткой выложили, и главное люди на Кресте были другие, среди них Рудаки чувствовал себя так, как будто уже умер и наблюдает чужую жизнь, в которой места ему нет и быть не может.
До Креста доехали молча – молчали и в вагоне метро, и когда поднимались на эскалаторе. Для Хироманта молчание было состоянием естественным – он молчал, как помнил Рудаки, почти всегда и раньше. Рудаки тоже разговаривать не хотелось – идея Хироманта казалась ему и банальной, и абсурдной одновременно, хотя, если подумать, может быть, она и не была такой, по крайней мере, Рудаки ни о чем таком раньше не слышал, и логика в этом была, какая-то дикая, но была – не зря ж столько тысячелетий людей именно в гробах хоронят, возможно, именно эта конструкция в каком-то там смысле оптимальна.
Он уже тяготился обществом Хироманта, хотя и корил себя за это – все-таки смертельно болен, наверное, человек, – но было ему в обществе Хироманта неуютно и не по себе.
«Дойду с ним до Майдана, а там в метро и домой», – решил Рудаки.
Они уже вышли из метро и молча шли по Кресту и скоро дошли до того места, где раньше был Кофейник. Там, на уровне второго этажа, куда надо было подниматься по крутым ступеням, сейчас тоже было какое-то кафе, но Рудаки никогда в нем не был – все там было теперь чужое, и нечего было ему там делать.
– Помнишь Полового Гиганта? – спросил вдруг Хиромант, остановился и показал на скульптуру, стоявшую среди своих уродливых собратьев на карнизе высотного дома «кондитерской» архитектуры. После войны весь Крест был застроен такими домами, похожими на торт с мармеладно-шоколадными украшениями: башенками, виноградными гроздьями и корзинами с плодами. По карнизам стояли там скульптуры, символизирующие социально-производственные группы Советского общества – шахтер с отбойным молотком, крестьянка со снопом, инженер со свитком чертежей в руке.
Как раз этот инженер и был известен в компании, собиравшейся в Кофейнике, как Половой Гигант. Прижимал он свой свиток чертежей почему-то к причинному месту и, особенно с того места, где они сейчас стояли, выглядел, как какой-нибудь хеттский бог плодородия, гордо демонстрирующий свой детородный орган. Рудаки помнил, что Полового Гиганта все они любили показывать приезжим и всегда он пользовался успехом, особенно у приезжих дам.