Находясь с телегруппой в Гурниках, я узнала, что там живет ставший довольно известным в последнее время художник-любитель Ян Добрый, о котором один из наших ведущих критиков, «открывший» его, опубликовал недавно несколько интересных статей. Добрый живет со старушкой матерью в маленьком домике, окруженном садом, возле Замка. Этот седой плечистый мужчина с синими, очень круглыми глазами и тонкими седыми бровями легко согласился дать интервью.
— Вы, видимо, начали рисовать совсем недавно? Что побудило вас заняться живописью? — спросила я.
— Мое неумение писать. Если бы я владел пером, то занялся бы мемуарами. Речь идет не о том, что я не смог бы описать факты или события. Мне казалось, что самое важное, если так можно выразиться, это не проза, а поэзия. О том, что чувствовалось, о чем мечталось. Стихов я не пишу, вот и попробовал заняться живописью.
— Я понимаю, вам хотелось передать внутренний мир человека, а не ход истории, но все, что вы рисуете, очень тесно связано с историей, и, не зная ее, никто ничего не поймет. Наши читатели хотели бы знать именно исторические факты.
— В самом деле? Читатели — или вы? Сколько вам лет?
— Двадцать один год.
Добрый иронически посмотрел на меня. Я знаю, о чем он подумал: для меня история — это мертвый предмет, а для него — вся жизнь, поэтому я и пойму немногое. Он говорил спокойно, с усмешкой.
— Ничего особенного. Я родился здесь, в Гурниках. Очень красивый город, не правда ли? Нас было семеро детей, но выжили только двое — я и брат Войтек, он прожил до сорок третьего года. Отец всю жизнь проработал в каменоломне, мать шила, по-теперешнему, была надомницей. Здесь, в Гурийках, я получил «государственное» образование, то есть окончил четыре класса, и, как только исполнилось тринадцать лет, пошел в каменоломню. Да, тринадцать. Конечно, профессии у меня еще не было, за несколько центов в день я подметал, был посыльным, и только через пять лет меня определили на должность настоящего рабочего. В каменоломнях я работал учеником электрика, немного подучился, потом отец послал меня на вечерние курсы, а там я попал к одному инженеру-электрику, инвалиду, который оказался одержимым электротехникой, он обратил на меня внимание, давал мне популярные и специальные книги, показывал у себя дома разные приборы, я много занимался и через год уже смог работать электриком, но не здесь в Гурниках, а на шахте в Заглембе,[1] меня туда брат Войтек устроил. Мне повезло, даже квартиру, дали, зарабатывал неплохо, на самое необходимое хватало, невеста у меня была, хотел жениться… Ни в какой партии я тогда не состоял, а брат Войтек был коммунистом, меня же считал несознательным, совершенно непригодным для работы в партии. Тут началась забастовка. Лично у меня причин бастовать не было. Вы поймите, ведь казалось — нужда позади, а тут забастовка. Я не хотел бастовать, сопротивлялся, но в конце концов принял участие. Забастовку мы проиграли. Меня вышвырнули на мостовую, и пришлось в поисках работы бродить по Польше.
Ян Добрый задумался, долго смотрел на меня, желая, видимо, убедиться в том, что сказанное доходит до меня.
— Тогда я познакомился с Вацлавом Потурецким, — сказал он и сделал паузу, как бы проверяя, известна ли мне эта фамилия.
Мне она была неизвестна, и я отрицательно покачала головой, молча ожидая объяснения. Добрый продолжал несколько изменившимся голосом, с нотками раздражения:
— Вам, молодым, всего этого не понять, даже и старики не все понимали. Возможно, и сам я не понимал.
Итак, Вацлав Потурецкий был учителем гимназии в Гурниках, преподавал польский язык и историю. Часто приезжал в Заглембе читать лекции в рабочем университете, и вот на одной из таких лекций я с ним познакомился.
Лицо моего собеседника прояснилось, выцветшие синие глаза затеплились. Меня это страшно заинтересовало, я готовилась услышать необыкновенно фантастическую историю, Добрый же тем временем несколькими фразами рассказал об этих лекциях, упомянул, что Потурецкий был уроженцем Заглембе и считался «красным», второй раз он с ним встретился в Гурниках, когда приехал туда к матери.
— В то время я уже был в партии, — добавил он. — Брат Войтек меня вовлек. В Гурники же я приехал искать работу по специальности. Да, прекрасный, большой человек был товарищ «Штерн».
— Кто? — Я надеялась, что разговор пойдет о живописи, а не о незнакомых мне людях, тут я вспомнила, что мне говорили о трудовых успехах Яна Доброго, а потом о его снятии со всех постов, я боялась этих воспоминаний, они мне были ни к чему.
— «Штерн». Эту подпольную кличку Потурецкий взял после сентября тридцать девятого года, точнее в декабре, когда мы организовывали партию.