Однажды в книжную лавку заглянула красавица Мария. Она приехала в город в базарный день, под предлогом сделать кое-какие покупки. На ней был ладно скроенный полушубок, меховая шапочка, из-под которой выбивались очень светлые волосы, снежинки таяли на темных бровях и ресницах, вся зарумянившаяся от мороза, она стояла в дверях, опустив плечи, и смотрела на застывшего неподвижно мужчину, у которого медленно темнели щеки и светлели глаза, стояла в тревоге, словно собираясь выпорхнуть на улицу, она часто дышала, а на губах ее играла легкая улыбка. В следующее мгновение она протянула руки и, когда они оказались уже в ладонях «Штерна», громко и беззаботно рассмеялась, повернув к нему голову, не в силах наглядеться на него. Они еще не сказали друг другу ни слова, не расцепили рук. Как прекрасно было смотреть на них со стороны. Наконец они заговорили, в их разговоре не было ничего особенного: просто ничего не значащие фразы, но каким тоном! С пим все в порядке, и с ней тоже: здорова. А я не очень. А ты? Я — как рыба! А я привезла масло, яйца, колбасу и рыбу тоже. Когда сочельник? Сам не знаю и так далее, и так далее, а голоса их становились все теплее, все тише. (…)
Письмо Кжижаковского
Уважаемый пан!
Я передал Вам рукопись своего романа, мне он больше не нужен, а Вам, наверное, пригодится. Прошу Вас не настаивать на дополнительных разъяснениях, что я мог сказать, то и написал. С издательством я договорился лишь об изменении фамилий, псевдонимов, названий местности, чтобы не было в романе никаких намеков на биографичностъ, однако в первоначальной редакции я твердо придерживался всех жизненных реалий. К этой теме я никогда больше не вернусь. Мне, надеюсь, нет надобности объяснять Вам, что это — роман, хотя в нем и нет ничего вымышленного, придуманного. Разумеется, некоторые диалоги и сцены подверглись литературной обработке, но по существу сохранили достоверность. Представляет ли этот труд историческую ценность — судите сами. Я не намерен полемизировать с другими повествованиями на эту тему, например с автобиографическим романом Цены или с научными исследованиями историков. Для меня достоверной личностью является мой Потурецкий, что, кажется, сходится с ленинским понятием истины, надеюсь, что Вы помните эти слова. Вы как историк должны быть довольны своим выбором, поскольку образ Потурецкого достаточно монолитен, в его биографии нет ни значительных конфликтов, ни особо драматичных путей познания правды, а кроме того, ему повезло, он погиб в 1943 году, так что с любой точки зрения — с ним все в порядке.
Еще раз повторяю: я не хочу возвращаться к тем временам по причинам, вероятно, Вам известным. Мои увлечения юности окончились безвозвратно.
Желаю успехов в работе Кжижаковский.
P.S. Никакими адресами я не располагаю, а также ни с кем из тогдашних знакомых не поддерживаю никаких отношений.
Список лиц
Вацлав Потурецкий, «Штерн» — умер в 1943.
Ванда Потурецкая — умерла в 1943.
Анна Потурецкая-Новицкая — Катовицы, Брыюв, ул. Освобождения, 47/33.
Ян Добрый, «Ян» — больница (?)
Тадеуш Кромер — в Англии.
Земба — умер в 1956.
ген. Сташевский — умер в 1964.
Леслав Кжижаковский — Варшава, ул. Подгалян-. екая, 121/1.
Мария Доом-Кжижаковская — умерла.
Анастазий Бартодзей, «Настек» — умер.
Петр Манька, «Волк» — умер в 1964.
Мария Винцентекова — повят Остружно, Вроцлав, 42.
Гжегорчик, «Гжегож» — умер.
Адам Юрговский (Юрковский) —?
А. Рыдзель, «Ковальский» — «Молот» —?
Владислав Цепа, «Хель» — умер.
Константин Стефаник — Краков, ул. Флорианская. 13.
Завещание (?) Потурецкого
(сохранявшееся у Марии Винцентековой)
Дорогая моя дочурка!
Ты еще не умеешь читать, а когда научишься, меня уже, возможно, не будет. Поэтому я и пишу. Ты слишком мала, чтобы тебе обо всем рассказать, а мне столько надо тебе рассказать именно теперь. Это письмо будет храниться у тети Мани, но она не знает, что в нем. Я пишу его в сочельник под рождество в 1941 г., под тем самым деревцем, которое так тебе нравилось, в деревне, куда мы приезжали с мамой. Ты уже спишь, слышу твое ровное дыхание, вижу светлую головку у маминого плеча. Как же написать обо всем, чтобы ты поняла. Как я хотел бы дожить до той поры и быть с тобой, когда ты повзрослеешь, как бы мне хотелось выжить — для тебя. Я люблю жизнь, потому что люблю тебя, маму, всех вас и всех людей, люблю нашу родину и все, что связано с ней: деревья и леса, луга и горы — все. Хотелось бы жить, чтобы беречь все это, бороться за то, чтобы люди были счастливы, не знали голода и тревог, унижений и отчаяний, которых они не заслужили. Пусть будет даже беда, но одна для всех, и пусть будет справедливость — тоже общая. Пусть будет мир, без армий, без страха, без угроз. Пусть исчезнут границы и власть денег.
Дорогая дочурка, этот мир, вымышленный мной, будет рождаться на твоих глазах, и его рождение не пройдет без борьбы. Не бойся ее, потому что это будет последний бой.
Я ошибался, думая, что фашизм падет быстро, что начнется мировая революция и к власти повсюду придут самые лучшие люди, а пока весь мир еще тонет в крови. Эти потоки крови и море огня и меня изменили, и хотя я по-прежнему мечтаю о всеобщем восстании пролетариата и одной большой социалистической республике, я отдаю себе отчет в том, что нужно думать в первую очередь о Польше. Чтобы она возродилась, мы должны убивать тех, кто убивает, подвергать террору тех, кто терроризирует, ненавидеть сеющих ненависть, но одним нам это не под силу. Единственная возможность спасти весь народ — это скорая победа Красной Армии, и посему все, что мы делаем ради приближения этой победы, ускорит наше спасение.
Я горд тем, что я — коммунист. Коммунизм — это будущее мира, а значит, и твое будущее. Всегда верь его героям, тысячам прекрасных людей, погибших за правое дело коммунизма. Помни, что жизни мы сами даем смысл и что каждый, кто хочет с гордостью носить высокое звание «человек», должен сознавать, что он — частица человеческого сообщества, а сообщество должно опираться на правду, и оно не безлико, это коллектив, состоящий из личностей.
Твоя мама больна, люби ее, она прожила нелегкую жизнь, в которой ей всегда не хватало теплоты. Трудные времена не позволяют мне заботиться о ней так, как она этого заслуживает. Я тоже больной, но наша мамочка об этом не знает и никогда не узнает. Вообще надежды на то, что мне удастся пережить войну, мало. У меня нет никаких сбережений, которые бы я тебе мог оставить. Мы жили скромно. Я не уверен даже, будешь ли ты помнить нас, ведь ты такая маленькая. Мое сердце разрывается от отчаяния, когда я подумаю, что ты можешь остаться одна, моя дорогая, моя любимая.
Твой отец
Письмо тетки
Многоуважаемый пан!
Я рада, что мои бумажки Вам пригодились. В шкатулке, о которой я Вам писала, что он дал мне на хранение, находились письма, счета и другие документы. Последнее письмо я прочитала Анке после смерти Потурецких, ей тогда было уже шесть лет и она многое понимала, но что она никогда их не увидит, этого она понять не могла. Не знаю, почему она потом не вспоминала о тех бумагах, а я перед тем, как их выслать, поплакала, прочитав все снова, и опять воспоминания ожили и все предстало так, как наяву. И тот вечер в сочельник, когда они приехали почти в последний момент, когда уже стемнело, на велосипедах, по снегу, а мы уж думали, что не приедут, и малышка, Анка то есть, плакала, потому что услышала, как я сказала, что, наверное, уж не приедут, и мы уж как раз собрались садиться за стол, и, чтобы веселей было, я зажгла свечи, а тут и услышали велосипедные звонки. Вацек не был размазней, и уж если он написал то письмо дочери в сочельник, то, значит, предчувствовал. Что касается того, что оба они были больны, то я знала только о Ванде, она с молодых лет жаловалась, после желтухи у нее болела печень, а о Вацеке я ничего не знала, и Ванда тоже, он скрывал свою болезнь от всех, и даже теперь неизвестно, что у него было. Один раз только он сказал, что был у врача, когда поехал в Краков, и смеялся, что тот ему рекомендовал абсолютный покой. За эти три дня, что они были у нас в деревне, я заметила, что между ними что-то произошло, но не из-за болезни, оба были какие-то молчаливые, даже о политике говорили мало. Из дома не выходили и ни с кем не хотели видеться, хотя раньше часто выступали у нас с разными лекциями. Люди жалели, потому что всем интересно было услышать о том, что делается на фронте, и в стране, и в Турниках, и к чему надо быть готовым, потому что гитлеровцы начали все сильней прижимать деревню, людей угоняли на работы, и поставки продовольствия становились все больше, и вообще страшно было жить. А Вацек, так тот даже на меня рассердился, когда ему Ванда сказала, что он не может оставаться на прежнем месте, а я ее поддержала, тогда он сказал, что мы против него сговорились. Она мне все рассказала о том, как опасно и почему, я ведь раньше ни о чем не знала, и когда однажды приехала зимой в Гурники после той истории с заложниками, то только радовалась, что ничего с ними, а особенно с Вацеком, не случилось.