— А вот у Доброго нет сомнений.
— В этом-то и весь парадокс, приятель. Я, интеллигент, лишь симпатизирующий коммунистам, главным считаю диктатуру пролетариата и социалистическую революцию, а он, профессиональный коммунист, рабочий — думает лишь о национальном фронте, общенациональном восстании и независимости Польши. Конечно, я немного преувеличиваю, но не очень.
— Послушай, — говорит «Лех». — Я совсем молод и не хочу брать на себя ответственности за все, что было «до меня». Потому что самой важной является проблема Человека с большой буквы, то есть создание таких условий, когда человек чувствовал бы себя по-настоящему свободным. Все теории и учения должны служить этой главной потребности человека: быть свободным.
— К сожалению, дорогой друг, свобода не является главной потребностью человека, а жратва. Я слышал, что происходит в Освенциме, там удалось доказать, что доведенный до полного истощения человек перестает быть человеком. Так что — жратва. Значит, надо создать такие условия, чтобы люди были сытыми, это ведь тоже принцип социальной справедливости.
— Не прерывай. Давай говорить конкретно: от гитлеровцев еды не жди, если уж об этом пошел разговор, значит, ППР права, призывая к вооруженной борьбе. Чем раньше мы вышвыряем их, тем больше людей спасем от уничтожения и голодной смерти. Остальное зависит, извини, не от политических программ и даже не от воплощения в жизнь твоих мечтаний, а от облика тех людей, которые придут к власти, таким образом, их подготовка, их воспитание уже сегодня приобретает важнейшее значение. Как это сделать — подумай сам. Во всяком случае, я в тебя верю, поэтому поезжай-ка в Варшаву и постарайся встретиться с руководителями партии. Вот все, что я хотел тебе сказать.
«Штерн» встает, ходит по комнате, заложив руки за спину, останавливается перед «Лехом» и протягивает ему обе руки. Тут возвращается мать, она сердечно здоровается с Учителем, предлагает кофе.
— Кофе настоящий, невеста сына прислала пачечку, превосходный, сейчас, сейчас заварю. И сливки есть, вы как любите: со сливками или черный?
Он уж и забыл вкус настоящего кофе, с удовольствием вдыхает аромат, доносящийся из кухни, потом пьет горячую темно-коричневую жидкость маленькими глотками, смакуя и наслаждаясь.
— Пан учитель, а правда люди говорят, что к нам придут русские? Будто придут навсегда и что уже не будет Польши.
Мать из костела всегда приносила кучу сплетен. «Штерн» понимающе смеется.
— Как раз наоборот, уважаемая пани, — говорит он. — Сталин, да будет вам известно, мечтает создать сильную и независимую Польшу.
— Но какая же это сильная Польша — без Львова и Вильно?
— Зато с Вроцлавом, Ополе, Щецином.
Мать недоверчиво глядит на Учителя, но тот серьезен, говорит без улыбки.
«Штерн» частенько называл наш «Союз» партией, не имея для этого никаких оснований, мы не были партией в нынешнем понимании этого слова, мы представляли собой скорее простую общину, и теперь, когда пришло время изменить характер нашей общины, кто знал об этом, глубоко задумывался над смыслом перемен. Вероятно, у нас не было ни одного, кто бы не желал укрепления нашей организации, а слияние наверняка бы ее укрепило не только организационно, но и духовно; любой коллектив чувствует себя уверенней и спокойней, сознавая, что он не одинок. Речь в данном случае не шла о слиянии нескольких равноправных, однородных организаций, а о вступлении в новую, уже сформировавшуюся организацию высшего порядка, а говоря точнее — о подчинении вновь созданной партии ее руководству, ее приказам. Визит «Петра» — Войцеха Доброго — как-то по-особому подействовал на «Штерна». Учитель стал задумываться над тем, были ли правильными его прежние, довоенные суждения. Если «Петр» утверждал, что коммунисты сделают выводы из истории своего движения и готовы не повторять ошибок, хотя и не уточнял, каких именно, то оставалось самому додумывать, что было правильным, а что — нет, и нельзя было просто отмахнуться от всех этих вопросов, хотя раньше он был полностью согласен с оценками Коминтерна. Потурецкий не мог непосредственно заниматься организаторской деятельностью и даже не работал, опекаемый в целях безопасности своими ребятами из отряда, у него было достаточно времени, чтобы проанализировать создавшееся в феврале положение. По привычке он старался изложить это на письме, исповедуясь в своих мыслях, задумываясь над будущим. Рвал написанное и начинал снова; это не предназначалось для газеты или брошюры, для него важно было привести в порядок свои мысли, чтобы он их мог прочитать, в его положении это была единственная возможная форма спора. Спора с самим собой.
Слияние
(из брошюры «Пять лет ППР». Вариант идентичный во всех последующих изданиях)
(…) Последней самостоятельной организацией, которая вошла в состав Польской рабочей партии, явился «Союз польской революции» из Гурников. Официальное слияние произошло в мае 1942 года после встречи секретаря ЦК ППР Марцелия Новотко с Вацлавом Потурецким и Яном Добрым из СПР. Секретарем окружного комитета партии в Гурниках стал Потурецкий («Штерн»), членами Ян Добрый, Петр Манька и Ванда Потурецкая. Владислав Цена («Хель») возглавил отряд Гвардии Людовой[20] этого округа. Делегация СПР передала ЦК ППР рацию, а главному штабу Гвардии Людовой — большие запасы взрывчатки. (…)
Скитание с дочерью
(из воспоминаний Анны Потурецкой-Новицкой)
К моим самым радостным воспоминаниям относится поездка с отцом, мамой и паном Манькой летом 1942 года. Мы ехали в удобной бричке с брезентовым верхом, запряженной двумя лошадьми, бричку одолжили у бродячего торговца. Чтобы замаскироваться под торговцев, Манька прихватил немного товара, а родители оделись соответствующим образом. Помню, у отца на голове была синяя фуражка с околышем, она очень мне нравилась. Помню большой мамин платок, которым она укутывала меня во время поездки, когда мне становилось холодно. Я не знала, куда и зачем мы едем, а двинулись мы из деревни от тетки в южном направлении, сначала большаком, но уже вскоре по ухабистым пустынным проселкам, которые отец выбирал по большой карте. На первую ночевку мы остановились в маленькой деревушке на краю ельника, в хате, крытой черепицей, где на крыше красноватые плитки на общем сером фоне были выложены в виде птицы и цифр с датой постройки. Хозяевами дома были муж и жена Сянко, они когда-то учились у моих родителей в народном университете. Я немножко побаивалась пана Сянко, у него один глаз был стеклянный и он как-то странно глядел им, но потом он угостил меня теплым молоком и лепешками с творогом и сразу покорил мое сердце. Позже я узнала от него, что, когда мы находились в его доме, отец, мама и пан Манька обсуждали вопрос создания базы для партизан и отряда «Хеля», который должен был прибыть туда. Отец стремился создать целую сеть баз и опорных пунктов в отдаленных от больших дорог деревушках. Он тщательно подготавливал организационную сторону дела и терпеть не мог легкомысленной поспешности.
В ту ночь я проснулась от громкого спора мужчин. С плачем я наблюдала, как пан Манька грозит отцу, кричит на него и маму, машет кулаками с побагровевшим, как от удушья, лицом. Я не понимала, что происходит, о чем они говорят, но боялась очень. Вид у отца был страшный, волосы всклокочены, лицо мокрое от пота, рот искривлен. Мама хотела прижать меня, успокоить, мужчины же не обращали на нас никакого внимания. Я давно не видела своих родителей, а когда они приехали к нам в деревню, они меньше, чем всегда, занимались мной, хотя были очень заботливы и сердечны. Поэтому когда я узнала, что мы поедем в большую, очень продолжительную поездку, то, конечно, обрадовалась. Теперь мне показалось, что наше путешествие подошло к концу и я должна буду вновь вернуться к тете и опять не увижу их многие, многие недели. Я еще ни разу не видела отца кричащим и никого, кто бы повышал на него голос, как пан Манька. Как-то после войны я спросила пана Маньку, что же у них тогда произошло. Он удивился, что мне запомнилась такая мелочь, он сам не мог вспомнить, что было причиной их ссоры, сказал только, что в ту пору он часто спорил с отцом по принципиальным вопросам, так он определил.