Рассказывают, что, живя в деревне, я приставала к детишкам, уговаривая их сыграть в ту игру, в которую три чужих дяди играли с папой, но они никак не могли понять, в чем же она заключается, и отказывались под любым предлогом, (…)
Хроника
(из упомянутой «Летописи Гурников»)
24.5.1942 — Троица. Эпидемия сыпного тифа, в больнице умерли еще 6 человек.
28.5.1942 — Гестапо провело обыск во всех школах. Закрыли школу № 2 (св. Войцеха), № 7 («практикантскую») и торговое училище (в здании бывшей гимназии им. Эмилии Плятер), арестовали четырех учителей. 173 из оставшихся евреев вывезли в Треблинку.
30.5.1942 — Крупная облава в городе, взяли 108 человек, заперли в железнодорожных складах, а на следующий день вывезли в неизвестном направлении.
30.5.1942 — Слухи о приближении к городу крупного партизанского отряда. Немцы объявили тревогу. Эсэсовцы выехали на операцию. Сожгли дотла деревню Охота, расстреляли всех мужчин призывного возраста, подожгли дома еще в нескольких деревнях.
2.6.1942 — Нападение отряда АК на кассу кооператива «Пяст». Изъяли 42000 злотых.
3.7.1942 — Арестованы 6 членов политического руководства подполья, в том числе руководитель Союза вооруженной борьбы, входившего в Армию Крайову, майор А. Осташевский («Остоя»).
8.7.1942 — Бандитское нападение на квартиру Вацлава Потурецкого.
Версия Кжижаковского
(отрывок из романа Л. К.)
Тревога! Ванда звонит из города Кромеру, тот посылает жену за людьми Маньки, отвечающими за безопасность Потурецкого, а сам звонит в букинистический магазин «Леху». «Лех» быстро закрывает магазин и бежит к дому Потурецких. В воротах сталкивается с двумя товарищами, совещающимися, что предпринять.
«Лех» оставляет одного внизу, с другим вбегает по лестнице, взламывает дверь.
«Штерн» с поднятыми руками стоит у стены, у его ног — плачущий ребенок, а напротив — с пистолетом наготове… «Коза». Двое других торопливо обыскивают квартиру. На полу валяются ящики из письменного стола, выброшенная из шкафа одежда, вспоротый матрац.
— Бросить оружие! — кричит «Лех». — Дом окружен!
Застигнутые врасплох, они без сопротивления сдают оружие, и только «Коза» медлит, однако, увидя направленное на него дуло револьвера, подчиняется приказу. Потурецкий берет на руки ребенка, который так напуган, что не может даже плакать и лишь давится воздухом, относит его в кроватку. Вернувшись и закрыв дверь, чтобы дочка не видела, что происходит, он говорит спокойно:
— А теперь мы учиним суд и тоже от имени Польской Республики.
— Мне с изменниками говорить не о чем! — бросает «Коза».
— У нас тоже, молодой человек, нет времени на разговоры. Суд будет коротким. За попытку убить поляка, за бандитское вторжение в мой дом, за пережитый моим ребенком страх — пуля в лоб. Все-таки хочешь что-то сказать?
— Я офицер…
— Я тоже…
— Это «Коза», я вам о нем говорил, сын того предателя, — вмешивается «Лех», с отвращением глядя на изменившееся лицо бывшего товарища по гимназии, посиневшее, лоснящееся от пота.
— Да, да. Полицейского, который отправил невинных людей на смерть, гитлеровского лакея…
— Врешь! — кричит «Коза». — Поручик, это ложь, скажите моим парням, что это ложь. Ребята, мой отец в лагере, в Освенциме, они врут. Он прислал оттуда записку племяннице, гестапо узнало о готовящемся побеге не от него, только не знали, кто именно должен бежать. А отец знал. Если бы выдал он, то расстреляли бы именно этих людей, а не других. Честное слово.
— Какое это имеет значение, молодой человек, дело в том, что их всех расстреляли.
— Это правда? — спрашивает «Штерна» один из парней «Козы».
— Да. Абсолютная правда, — опережает его «Лех».
— Сын, конечно, не отвечает за поступки отца, мы не фашисты, но он виновен в том, что поднял руку на поляка. Здесь все ясно. И вы тоже.
— Нам приказали.
— Нельзя слепо выполнять приказы, это тоже фашизм, а вы ведь, наверное, не хотите быть фашистами.
— Нет! Никогда!
Что же делать? Отпустить их нельзя, особенно «Козу», будет мстить. Пристрелить? Здесь, в квартире? Это всполошит немцев. Но «Штерн» вынес приговор. Он стоит, склонив голову, у письменного стола, опершись на него руками, и молчит, размышляя над тем, что предпринять. Придется мне пристрелить «Козу», решает «Лех». Не Потурецкому, а мне, но для этого надо его возненавидеть. Он хотел убить «Штерна», взялся за эту гнусную работу, зная, что придется застрелить своего учителя, он не задумываясь пристрелил бы и меня, своего товарища по гимназии, он нас ненавидит.
Медленно поднимается гнев, мозг лихорадочно ищет аргументы, надо представить этого человека омерзительным, гадким чудовищем, но в этот момент заговорил «Штерн». Он сказал, что можно без особого труда прихлопнуть всех троих и что они этого заслуживают.
— Ты офицер, — обращается он к «Козе». — Дай честное офицерское слово, поклянись самым тебе дорогим, что больше никогда не поднимешь руки на поляка и никогда не отдашь такого приказа.
— Не могу. Я дал присягу. Можете убить меня, мне все равно. Можете выдать немцам, на это вы способны. Что для вас три человека? Можете ножом в спину…
Закончить фразу он не успел. Сокрушительный удар «Леха», и «Коза» падает, ударившись головой о часы, кровь заливает ему лицо.
— Московские прихвостни, — сквозь зубы шипит он. — Хотите, чтобы я поклялся? Ну что ж, клянусь самым дорогим для меня, жизнью отца, что буду вас безжалостно уничтожать и убивать, где только встречу. Клянусь.
Сам выбрал. «Лех» приставляет к голове лежащего пистолет, снимает с предохранителя. Гнусная, окровавленная морда отвратительна, только что прозвучавшие слова вызывают еще больший гнев. Перед ним уже не «Коза», товарищ по гимназии, по играм в оврагах и купаниям в реке, не таинственный офицер, прибывший издалека, из другого мира, а нечто Омерзительное и Опасное.
— Не здесь, — коротко бросает «Штерн». — И не ты.
— Разрешите мне, — вызывается товарищ из группы Петра Маньки. — Дай свою пушку. Где?
— В подвале. Ключи — на крючке в кухне. Потом закопаете.
— Всех троих?
Двое остальных стоят молча, не молят даровать им жизнь, вид у них отстраненно-непроницаемый, они безразличны и даже спокойны.
— Посмотрим, — говорит «Штерн». — Займитесь сначала их главарем.
Проходят долгие минуты, в комнате слышен только шепот «Штерна», который доверительно разговаривает с теми двумя, словно отец с детьми, и наконец добивается своего. Они плачут, плачут, стыдясь слез, чтобы он не подумал, что они боятся. Они обещают уехать немедленно туда, куда он укажет, и никогда никому не расскажут о том, что здесь произошло. В это время возвращается исполнитель приговора и говорит:
— Докладываю, он готов дать клятву, В последнюю минуту струсил и наложил в штаны.
«Козу» вывели в палисадник, умыли, очистили костюм от крови и угольной пыли, проводили вместе с его парнями на станцию, купили билеты до Варшавы и посадили в переполненный вагон. Когда поезд трогался, красноречивым жестом напомнили о клятве. (…)
Версия Кромера
(из книги «Моя правда о ППР»)
Я часто задумывался, имеет ли все это смысл, хоти в программе ППР содержались положения, которые находили отклик в сердцах многих честных демократов, отвечали их чаяниям, вселяли надежду в тот период, когда надеяться было очень трудно. Поймите нашу ситуацию. Мы напоминали оперных рыцарей, поющих «давайте сражаться», но стоящих на месте. Теперь перед нами открывалась возможность начать борьбу. Необходимо учитывать также и наше душевное состояние. Накопилось столько отчаяния и гнева, каждый разумно мыслящий поляк настолько был сыт по горло оторванной от действительности политической болтовней, что конкретная программа действий, предложенная ППР, была хорошо воспринята. Для нас это был выход из изоляции. Впрочем, я верил, что новая партия быстро завоюет всеобщее признание, поскольку она решительно порывала с сектантством. Но это оказалось не таким простым делом. Я сам пытался привлекать новых членов в своей среде, будучи убежденным, что только незнание удерживает их вдали от нас, однако мне пришлось столкнуться с укоренившимся недоверием и равнодушием.