Уснул он на стуле, а когда проснулся, принялся приводить в порядок бумаги, одни откладывал в металлическую коробку школьной сберегательной кассы, другие сжигал в печи. Он долго смотрел на бушующий огонь, когда же пламя охватило разорванную фотографию последнего школьного выпуска, вынул ее и притушил, чтобы еще раз посмотреть на лица своих учеников. Он не знал, кто из них остался в городе, но ему хотелось, чтобы были все, они были ему нужны, он нуждался во встрече с ними и считал, что должен отыскать их и посмотреть им в глаза. Он перечислял в памяти фамилии, школьные прозвища, припоминал, кто кем был, и, наконец, написал на листе бумаги несколько фамилий, в том числе и фамилию «Леха», мальчика начитанного, способного, с некоторыми литературными наклонностями, которого он особенно ценил и любил. Затем умылся, переоделся и спокойно ждал утра. Однако чем меньше времени оставалось до наступления дня, тем большее проявлял он нетерпение, хотелось узнать правду о городе, посмотреть, насколько он изменился, в этом сомневаться не приходилось, город должен был измениться после шока, вызванного немецким вторжением и сентябрьским поражением. Должны были измениться и люди, хотя бы даже внешне. Ему пришлось еще долго ждать, прежде чем он смог выйти на улицу; раздавшиеся наконец за окном оклики, отзвуки поспешных шагов дали ему возможность выйти. Он выбежал из дома и, увидев, что жители небольшими группками направляются на городскую площадь, пошел за ними. По пути ему встречались разбитые витрины магазинов, запертые ворота, осколки стекла на брусчатке, он рассматривал плакаты, расклеенные еще до его ухода в армию, груды бумаги перед зданием воеводского управления, серебряную змейку сахарного песка из распоротых мешков и желтые листья в парке. Он внимательно присматривался к людям, их было не так много: несколько подростков и женщин, одетых, как обычно, как всегда, только разве что более спешащих и очень озабоченных, все торопились в направлении площади. Через город проходила колонна военнопленных. Солдаты без оружия, без поясов, заросшие, в порванных мундирах, с трудом передвигающие ноги, с опущенными глазами, позвякивая котелками, всем своим видом вызывая рыдания женщин.
— Наши, — услышал он за собой знакомый голос Владека Цены, с которым накануне вернулся в город. Тот стоял позади в черном воскресном костюме и белой рубашке с галстуком, обнажив коротко стриженную голову. — Это наш полк, пан поручик.
Вермахтовский фотограф щелкает «Лейкой», кто-то из толпы бросает сигареты, и через мгновение вдоль всей трассы летят коробочки, булки, наскоро приготовленные свертки, а фотограф продолжает щелкать, солдаты на лету хватают свертки, с трудом улыбаясь, машут руками, как бы говоря: ну, ничего, ничего особенного, так уж случилось, но вы не огорчайтесь, все будет хорошо. Господи Иисусе, пресвятая дева Мария, боже всемогущий, еще мгновение — и толпа заплачет или запоет.
— Пойдем, Цена, — говорит поручик.
Улицы пустынны, все, кто жив, — сейчас на площади. Идут, впереди «Штерн», за ним Цена, в направлении Замка, подальше от пленных, как можно выше. Однако там, на вершине старой разрушенной башни, виднеются зеленые немецкие мундиры, головные уборы горных стрелков, блеск полевого бинокля. Это ничего, надо идти дальше. Они отлично знают каждый закуток Замка, через пролом в стене добираются до кольцеобразного бастиона с обвалившимся перекрытием, в него вход только снаружи, со стороны крутого склона. Они садятся у входа. Цена с опаской смотрит на изможденное, с ввалившимися щеками лицо поручика, на глубокие тени под глазами, в которых горит недобрый, немигающий огонь, на склоненную, сгорбленную фигуру в сером костюме, запачканном чернилами, на обтрепанный воротник сорочки. А «Штерн» смотрит вниз, на город, на башни ратуши, где как раз вывешивают темно-красный гитлеровский флаг с белым пятном посередине, в котором шевелится скрученная свастика. Флаг полощется на ветру на фоне белой башни и зеленого холма. Верхушки костелов, вместе с самым высоким приходским, прикрывает полоса тени, отбрасываемой серой тучей, плывущей на город со стороны леса, где вчера были разбиты остатки дивизии.
По дороге движется колонна грузовиков. Пленных ведут на заводской двор. Там, наверное, пересыльный пункт. Накормят, а потом на железную дорогу. В лагерь. А об остальном можно только догадываться.
— Что делать? — говорит Цена. — Мы как-то спаслись, а они…
«Штерн» задумывается: что он, собственно, знает о Цене. Почти ничего. Сын переплетчика, ходил на лекции в народный университет, был в одном с ним полку, но в другом батальоне. В общем, немного, если о человеке можно знать несколько больше, чем говорят о нем чисто внешние данные. Шуршат камни — это немцы спускаются с Замка, громко разговаривая, восхищаясь красивым видом, затем наступает долгая тишина. «Штерн» наблюдает за движением внизу, следит за колоннами пленных, они входят в ворота завода сельскохозяйственных машин и исчезают за оградой. Он может лишь пассивно наблюдать, это вызывает в нем бешенство: ведь еще вчера он торопился к ним на помощь и наверняка помог бы, если бы не распоряжение капитана из штаба и не собственная убежденность, что слишком поздно. Все-таки, какова ни была бы дальнейшая судьба, надо было идти со всеми вместе, думает он. Громкий кашель прерывает его размышления. Цена встает, прикладывает палец к губам и осторожно, на цыпочках, выходит из бастиона, надо проверить, кто еще здесь крутится, спустя минуту, свистом дает сигнал, что можно пройти.
Обеими руками он хватает толстого офицера за локоть, вырывая у того пистолет. На офицере поверх мундира крестьянский жупан, на голове старая шляпа, лицо покраснело от усилий вырваться.
— Хотел пустить себе пулю в лоб. Отпусти!
— Успокойтесь, — говорит «Штерн», — слишком романтично. Сдать оружие, а то врежу!
Офицер отдает оружие и внезапно садится, сломленный, обмякший, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Когда же видит перед собой открытый портсигар из темно-коричневой кожи, отрицательно качает головой, как бы удивляясь, что в такой момент кто-то еще может курить.
— Поручик Потурецкий, — представляется «Штерн» с легкой насмешкой и называет номер своего полка и дивизии, добавляя с издевкой: — С кем имею честь?
Его раздражает показное отчаяние офицера, сам он, человек простой, презирает такую слабость. Офицер встает, с трудом выпрямляется, ноги у него как ватные, голова налита свинцом; перед ним чужие, в штатском, один говорит, что поручик, там вдали заводские корпуса, туда согнали остатки дивизии.
— Там мои ребята, — говорит он, — а я здесь один. Я убежал, когда выводили офицеров, но ребятам ничем не могу помочь независимо от того, сдался бы я в плен или убежал. Я командир полка. Полковник Сташевский.
Торопливый говор, характерный для жителей восточных областей Польши. Мягкий, а сами слова твердые. Теперь полковник исподлобья смотрит на обоих мужчин.