— Н-да? — глядя в сторону, кислым тоном переспросил Векша. — Это что же, вы мне взятку предлагаете или как? — Он снова взял ручку.
Пассажир опять вздохнул. Ему уже все было ясно.
— Извините, — сказал он. — Эго я, конечно, сморозил... Вы же не можете пособничать при незаконном вывозе валюты.
— Вот-вот, — поддакнул Векша. — Итак, ваша фамилия? Да вы порите, порите подкладку. Вот вам ножницы.
— Послушайте, — сказал пассажир. — Да черт с ними, с этими деньгами.., тоже мне, деньги! Давайте так: вы их конфискуете, а протокол составлять не будете.
— Да вы что? — возмутился Векша. — Какая же это конфискация? Без протокола? Нет, так нельзя...
— Ну напишите что-нибудь... — Пассажир потерянно развел руками. — Ну там, Сидоров какой-нибудь или Иванов... Не знаю, вам виднее. Вы же грамотный специалист. Есть же какой-то выход!
— Конечно, — проворчал Векша, умело изображая колебания. — А вы, как выйдете отсюда, сразу же жаловаться побежите.
— Я что, похож на сумасшедшего? — возмутился пассажир.
Векша, который испытывал сильнейшее искушение ответить утвердительно, только дипломатично пожал плечами. Пассажир посмотрел на часы, застонал и принялся горячо упрашивать Векшу изъять у него деньги. Векша отнекивался, но пассажир был настойчив, и через пять минут содержимое подкладки длинного черного плаща мирно и почти незаметно перекочевало из рук в руки.
Проводив незадачливого контрабандиста, Векша пересчитал деньги и удивленно присвистнул. Звонок Ладогина принес им десять тысяч долларов — по две на каждого из членов смены. У него, как всегда, мелькнула соблазнительная мыслишка: присвоить деньги и сказать остальным, что с этим пассажиром вышел прокол. Сделать это было проще простого, но тут была масса тонкостей. В конце концов, не один Векша был здесь психологом, и, соврав один раз, можно было быть уверенным, что тебя не только больше не возьмут в дело, но и подставят при первом удобном случае. «И потом, — подумал Векша, — это наверняка не последний денежный мешок, пытающийся дуриком протащить свои бабки через таможню. На наш век хватит!»
...Получив свои две тысячи, Костырев удивленно поморгал глазами и, держа пачку в руках, повернулся к Ладогину.
— За что? — недоуменно спросил он.
— И ось тоди вона йому и каже вашою хамською мовою: «За что?» — с удовольствием процитировал Ладогин бородатый анекдот про Муму. — Дурак ты, хоть и философ. Это не «за что», а «зачем».
— А зачем? — спросил Костырев, по-прежнему вертя деньги в руках.
— А затем, чтобы смотрел в оба и думал головой, — ответил Ладогин. — Иными словами, на Бога надейся, а сам не плошай. Усвоил?
— Отчасти, — не вполне уверенно произнес Костырев, но деньги спрятал. — Только я не совсем понял, зачем было звонить по мобильнику. Какая разница?
— Одна дает, другая дразнится, вот какая разница, — проворчал Ладогин, закуривая. — Звонки по внутреннему телефону регистрируются в обязательном порядке. Это, можно сказать, официальный рапорт. Ты звонишь, ребята внизу берут клиента под белы рученьки и выворачивают наизнанку. Все оформляется чин чином, пишут протокол, клиент ставит автограф, а денежки уплывают в казну... И никто тебе даже спасибо не скажет. Теперь понял?
— Теперь понял, — кивнув, ответил Костырев.
Теперь он действительно все понял.
По аллее парка медленно шел человек в линялых джинсах и грубой кожаной куртке. В последнее время его часто можно было встретить в разных местах парка: совсем недавно он открыл для себя прелесть таких вот неторопливых прогулок по тенистым аллеям и, хотя на людях часто подтрунивал над этой своей вновь приобретенной привычкой, выходил на прогулку ежедневно, невзирая на погоду.
По воскресеньям этого уже немолодого, но еще очень крепкого и вполне привлекательного мужчину можно было видеть в обществе подростка лет тринадцати-четырнадцати. Они то смеялись и что-то оживленно обсуждали, то просто молча шагали рука об руку — ни дать ни взять, отец с сыном.., если, конечно, в наше время еще остались отцы, которые находят время на то, чтобы прогуливаться со своими четырнадцатилетними сыновьями, и сыновья, согласные променять общество сверстников и телевизор на променад по парку в компании отца.
Пенсионеры, проводившие целые дни на скамейках парка, очень быстро запомнили усатого мужчину и его молодого спутника и вели по их поводу оживленные дискуссии, в которых преобладали два диаметрально противоположных и одинаково неверных мнения: одни — это были в основном воспитанные на классике и аргентинских телесериалах экзальтированные старушки с подкрашенными хной и фиолетовыми чернилами волосами — считали, что перед ними пример идеальной семьи.
Они были уверены, что мать мальчика погибла в автомобильной катастрофе или сбежала с бизнесменом, и готовы были плакать от умиления, глядя на то, как мужественный отец, преодолевая горе, посвящает все свое свободное время воспитанию. Оппозиция, состоявшая по преимуществу из ядовитых стариканов, сроду не читавших ничего, кроме газет, и смотревших исключительно информационно-аналитические программы и детективы, с пеной у рта доказывала, что плечистый усач является некем иным, как извращенцем-гомосексуалистом, а мальчишка — просто его постоянный партнер и состоит у усатого на содержании. Видимо, говорили они, мальчишка может приходить к своему спонсору только по воскресеньям, и потому в остальные дни недели извращенец в одиночестве бродит по парку, высматривая очередную жертву. В качестве доказательства этой гипотезы они приводили тот факт, что усатый мужчина ни разу не появился в парке в обществе женщины. Экзальтированные старушки строго поджимали бескровные губы и сердито отворачивались от ядовитых стариканов, оставаясь при своем мнении, таком же ошибочном, как и мнение их оппонентов.