На вокзал он приехал к самому отходу поезда.
Купе мягкого вагона первого класса было рассчитано на двоих. Попутчиков Засохо любил. Беседы, рассказы, расширяешь кругозор, узнаешь новых людей, да и в вагон-ресторан есть с кем сходить.
Войдя в купе, Засохо зорко оглядел молодого человека, устроившегося у окна. Худощавый, черноволосый, еле заметный шрам на щеке. На молодом человеке был дорогой, отлично сшитый костюм, явно заграничный галстук и модные, до блеска начищенные ботинки. Осмотром Засохо остался доволен. «Солидно, весьма, — отметил он про себя. — Хотя и молод». И бодро сказал:
— Здравия желаю.
— Здравствуйте.
Уложив чемодан и скинув пальто, Засохо остановился перед окном, за которым медленно уплывал назад пасмурный, в черных лужах перрон с равнодушными носильщиками и провожающими.
— Так. Прощай, Брест, — деловито произнес Засохо, усаживаясь на диван. — А вы что же, до самой Москвы едете? — обратился он к своему попутчику.
— Именно.
— «Из странствий дальних возвратясь»? За рубежом побывали?
— Нет. Здесь, в Бресте, сел.
Засохо видел, что молодой человек не очень расположен к знакомству, словно бы даже робеет перед посторонним. Таких людей он не уважал. Правда, они были безопасны, но зато и интереса не представляли.
Однако целый день, проведенный накануне в пустом номере гостиницы, делал Засохо на этот раз особенно общительным.
— Раз уж нам суждено пробыть энное число часов вместе, разрешите познакомиться, — церемонно произнес он, привстав. — Засохо, Артур Филиппович, работник треста. В командировке здесь у вас был.
Молодой человек отложил газету и равнодушно пожал ему руку.
— Очень приятно, — и, в свою очередь, представился: — Соловей Павел. Железнодорожник.
Засохо с интересом посмотрел на своего попутчика. Для крупного работника он был слишком молод, но в то же время на рядового тоже не очень-то походил.
— В Москву едете по делам? — опять спросил Засохо.
— Нет. В отпуск. Хочу в театры походить. В Бресте жизнь не ахти какая веселая.
— А семья здесь осталась?
— Какая там семья, — небрежно махнул рукой Павел. — Дядюшка один. Пенсионер. Да и с ним редко вижусь. Все в рейсах. Километры наматываю.
Слово за словом, все больше приоткрывался для Засохо его случайный попутчик. Да и Павел становился все разговорчивее, словно оттаивая под заинтересованными, участливыми вопросами Засохо. Наконец он окончательно отложил газету и закурил. При этом Засохо невольно отметил про себя, что Павел курит самые дорогие сигареты. У него все больше росло ощущение, что попутчик его чего-то не договаривает.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что дядюшка Павла в прошлом работал по торговой части. «Небось упаковался, сукин сын», — завистливо подумал Засохо.
И тут вдруг ему на ум пришла мысль, от которой даже ладони внезапно стали влажными от пота. Чтобы не выдать своего волнения, Засохо снял очки и стал тщательно протирать стекла.
Но с этой мыслью следовало, однако, подождать. И Засохо, водрузив очки на прежнее место, уже с особым вниманием следил теперь за каждым словом своего попутчика, продолжая обычный дорожный разговор.
Артур Филиппович прекрасно знал особенность такого дорожного разговора, когда собеседники неизвестно почему проникаются внезапной симпатией друг К другу и с откровенностью, на которую при других обстоятельствах ни один из них никогда бы не пошел, начинают делиться с незнакомым человеком самыми сокровенными своими мыслями и заботами.
— В прошлом году умерла его жена, — продолжал рассказывать Павел. — Один остался. А домик, хозяйство кое-какое. Ну, я к нему и перебрался. Иной раз привезешь ему оттуда, — он сделал легкий жест назад, в сторону границы, — чего-нибудь из шмоток или так…
Засохо ликовал, ничем, однако, внешне не выдавая своего состояния. Племянник совершает загранрейсы! У дяди отдельный домик!
Вскоре он предложил пойти в ресторан: время было подумать об ужине.
За столиком, среди шума и гама, разговор принял безобидно-шутливый характер.
Неважный, хотя и дорогой, коньяк, целый графинчик которого распили новые приятели, окончательно скрепил их дружбу.
Из ресторана они возвращались, бережно поддерживая друг друга, и проводники с улыбкой открывали перед ними тяжелые тамбурные двери.
Добравшись до купе, Засохо еще в дверях торжественно объявил:
— А теперь — последний тост. У меня тут припрятано…
И он полез за чемоданом.
— Нет, это у меня припрятано, — возразил Павел.
В конце концов оба вытащили по бутылке коньяка. Решили выпить по рюмке из каждой.
Первый тост был на «брудершафт», и растроганные приятели громко облобызались. Второй тост произнес тоже Засохо.
— Павлуша, надо уметь жить. Чтобы было хорошо. За умных людей, которые это умеют!
И, не дожидаясь ответа, Засохо опрокинул рюмку.
— Верно, — усмехнулся Павел. — Видали мы таких.
И тоже выпил.
Спал Засохо беспокойно. Среди ночи, проснувшись, пососал таблетку валидола, жадно напился воды, вздыхая, улегся снова и, наконец, заснул.
Внизу сквозь стиснутые зубы могуче рычал во сне Артур Филиппович. Наверху неслышно дышал Павел.
Утром Засохо проснулся мрачный, с головной болью, но полный нежности к своему новому другу: на этот счет Засохо был великим артистом.
Приближалась Москва. Проводники уже собирали постели, раздавали билеты.
— Павлуша, ты где остановишься? — спросил Засохо.
— В гостинице, — беспечно ответил Павел и туманно пояснил: — Друзья-приятели…
«Я не должен его упустить, — говорил себе Засохо. — Это то, о чем я мечтал. Это начало моего собственного „дела“».
— Но сначала заедем ко мне, — решительно объявил Засохо. — Посмотришь, как живу. И план наметим. Мы с тобой за эти дни всяких радостей вкусим, вот увидишь, и… и о делах, быть может, перемолвимся.
При этом громадные его совиные глаза за стеклами очков смотрели так лукаво и игриво, что Павел засмеялся.
— Скажи, пожалуйста, «вкусим»… Интересно даже.
За окнами вагона уже мелькали высокие пригородные платформы, проносились зелеными вихрями поезда электрички, в паутине запасных путей появились стада пустых вагонов.
Это была уже Москва.
В то утро Жгутин впервые после болезни пришел на работу. Он бодрился и старался не подать виду, что чувствует себя все еще неважно. И люди потянулись в кабинет начальника таможни, откуда все эти дни доносились лишь зычные разносы Филина. К Жгутину приходили с делом и без дела, просто так. Поэтому в кабинете вечно толпился народ, и Жгутин редко набирался духу, чтобы выставить всех за дверь.
В то утро Федор Александрович, чувствуя доброе отношение к себе окружающих, растроганно благодарил за приветствия, шутил и смеялся, но когда ему пытались жаловаться на Филина, сердито отвечал:
— Не могу же я, голубчик, так вот сразу отменять его приказы. Я болел, а он работал. Понимать надо. Но разберусь, будьте спокойны.
Сердился же Федор Александрович потому, что прекрасно понимал, что жаловались на Филина справедливо.
С досадой увидел он, что за его отсутствие Филин наложил взысканий столько, сколько сам Жгутин не накладывал и за полгода. Причем взыскания получили даже лучшие работники, такие, например, как Шалымов. И что это еще за дурацкая формулировка: «За неправильную работу с кадрами»? Ну, что она означает?
Когда Федор Александрович спросил об этом Филина, тот сухо ответил:
— Это означает, что товарищ Шалымов распустил людей в своей смене. Только и всего.
— Есть факты?
— А вы думаете, я чем руководствуюсь, чувствами? — холодно, со скрытой насмешкой, в свою очередь, спросил Филин.
«Он стал себе много позволять», — отметил про себя Жгутин. Прощать подобную дерзость он не привык и, вспыхнув, сказал: