— Нет, но я должен найти преступников. Кто-нибудь может подтвердить, что с понедельника до среды вы находились на даче Рудинской в Белощапове?
— А почему… почему это нужно подтверждать? Вы что, сомневаетесь, что я говорю правду? Зачем мне врать? — побледнев, заерзал на стуле Фрол. — В конце концов, спросите об этом у Рудинской. Нет здесь никакой тайны — она не замужем, совершеннолетняя, да и я разведен, мне двадцать шесть, я имею право…
Фрол осекся и замолчал, наткнувшись на неожиданно похолодевший взгляд следователя. Протопопов смотрел на него пристально, неподвижно, словно хотел навязать игру в гляделки — если отведет глаза, значит, врет. Фрол «игры» не принял.
— Мы не можем спросить об этом у Рудинской, Фрол Игнатьевич, потому что ее нигде нет. Понимаете?
— Как это нет? Я ушел от нее утром, в начале пятого, после того как позвонили ее родители. Они собирались приехать на дачу с какой-то компанией из Петербурга, и я не хотел, чтобы нас видели вместе.
Протопопов встал, отошел к окну и, повернувшись к Фролу спиной, высморкался в платок.
— Откуда вы об этом знаете? — спросил, закрыв форточку.
— Она сказала. Я проснулся в четыре часа, было еще темно. Услышал, как она говорила с кем-то по телефону. Говорила, что дома ей скучно и она ночует у двоюродной сестры. Потом объяснила мне, что звонили родители, обещали приехать к восьми часам. Ближайший автобус должен был проходить в девять с чем-то, я решил пройтись пешком до трассы и добраться до Коломны попутной машиной.
Протопопов слушал молча. Фролу хотелось, чтобы он задал какой-нибудь наводящий вопрос, потому что опасался наговорить лишнего, но тот молчал, глядя на него снисходительно: ну, ну, давай, говорили его глаза, ври дальше.
— Продолжайте, Фрол Игнатьевич.
— Что… продолжать? — совсем растерялся
Фрол. — Дальше я так и сделал — дошел до Рязанской трассы, сел в «КамАЗ» и доехал до станции Голутвин, там взял билет и двенадцатичасовой электричкой прибыл в Москву на Казанский вокзал. Какое все это имеет отношение ко взлому моей квартиры и нападению на меня, не понимаю!
Следователь вернулся за стол, вздохнул. Дописал что-то в протоколе, придвинул листы к Фролу.
— Имеет, Фрол Игнатьевич, имеет, — сказал негромко. — Я так думаю, хотя толком еще не знаю, какое именно.
— А почему вы так думаете? — совсем уж занервничал Фрол.
— Отнесем это к тайне следствия. На каждом листе, пожалуйста: «С моих слов записано верно» — и распишитесь.
ГЛАВА 11
Едва Богданович успел переехать из Архангельска в Поморск, начальник местного торгового управления принес ему в гостиницу телеграмму, извещавшую о смерти жены Киры. Телеграмма выпала из руки, он побледнел, будто кумачовый лоскут, опущенный в хлорку, обмяк и, несомненно, рухнул бы на пол, если бы его не подхватили и не уложили на кровать. Ничего, что было с ним дальше — как его везли в аэропорт, как провожали до самого трапа, а потом стюардесса в течение полета все подходила и подавала пластмассовый стаканчик с неразбавленными валериановыми каплями, — он не помнил.
В Быкове его встретили прокурор Шорников на машине президента фонда Ленюка и брат Киры Егор, прибывший часом раньше из Воронежа. Тут только, увидев родственника, Богданович дал волю слезам:
— Зачем же она так… за что?! — вопрошал он, глядя в пространство за ветровым стеклом бессмысленными глазами. — Вся жизнь прахом!.. Вся жизнь!.. Ну, чего ей не хватало? Я ведь все для нее, все, что душа…
— Будь мужиком, Лео, — негромко потребовал Егор. — Возьми себя в руки.
Ехать в морг Богданович категорически отказался, к тому же в этом не было надобности — протокол опознания подписали и без него. Дома он немного успокоился, а когда через час приехали Аден с супругой, позвонили Глуховец и Либерман, и на кухонном столе под остановившимися ходиками появилась литровая бутыль хорошей водки, на душе временно полегчало от сознания, что вокруг люди и они не оставят его в одиночестве: этого Леонтий бы не перенес.
— Поможем. Лео, поможем, — похлопал его по плечу Аден. — Крепись. — Он помолчал, выкурил сигарету; дождавшись, когда они остались на кухне вдвоем, вполголоса спросил: — Прости, что в трудную минуту о деле вынужден говорить. Письмо, которое тебе Валуев передавал, с тобой?
— Кто? — не сразу сообразил Богданович.
— Сергей Валуев, человек Домоседова из Поморского УВД? Он мне позвонил и сказал, что передал письмо в аэропорту.
Богданович похлопал себя по карманам, вышел в прихожую, ощупал кожаное пальто. Тщательно заклеенный и опечатанный коричневый конверт из плотной бумаги нашелся в боковом отделении «дипломата».
— Я даже не помню, кто меня провожал.
Получив письмо, Аден вскоре стал прощаться, его супруга обещала принять на себя хлопоты по поминкам. Шорников, похоже, тоже хотел поговорить о делах, но не рискнул, лишь только перед уходом вздохнул и посмотрел на товарища по партии мутными от усталости глазами:
— Что же ты, мать твою, «пушку» не легализовал, Леон? Ну сказал бы мне, если уж она тебе была так необходима, я бы как-нибудь ее оформил.
— Не нужно, — замотал головой Леонтий, — не нужно, Андрей Палыч, об этом беспокоиться. Я во всем виноват, только я, мне и отвечать.
Прокурор недобро усмехнулся, двумя пальцами притянул Богдановича к себе и, обдав его перегаром, прошипел:
— Тебе? Тебе отвечать, дурак?.. Много ты понимаешь! Ну-ну. За хранение огнестрельного оружия срок до пяти лет, к твоему сведению. И отмазать тебя в связи с некоторыми обстоятельствами, о которых я тебе сегодня не стану говорить, будет ох как непросто!
С этими словами Шорников ушел, совершенно бестактно («А может быть, с умыслом?» — думал Леонтий), не договорив, какие такие обстоятельства ему открылись и зачем он вообще появился в аэропорту.
И все-таки Богданович надеялся на его помощь. Особенно после того как в десять часов субботнего дня, то есть назавтра, в его квартире появился следователь Кокорин.
— У вас совесть есть? — разгневался Леонтий в ответ на его просьбу ответить на несколько вопросов. — Совесть, совесть?!. Вы понимаете, о чем я спрашиваю?!. Моя жена там, в морге, я ее единственный… то есть, самый близкий человек! — выкрикивал он, расхаживая по гостиной. — Оставьте меня, хотя бы до похорон оставьте! Я еще не готов, я сам не понимаю, ничего не понимаю!.. Не то я подниму на ноги…
Кого именно он собирался поднять на ноги, он и сам не знал. Кокорин со спокойствием и даже некоторым любопытством во взгляде прозрачно-серых, глубоко посаженных глаз переждал вспышку, выложил из портфеля пистолет «лепаж» в целлофане.
— У меня есть совесть, — сказал как можно мягче. — Я не стану докучать вам вопросами. Они могут подождать до похорон Киры Михайловны. Один-единственный вопрос, который не терпит отлагательства, Леонтий Борисович: это ваш пистолет?
Богданович сел на стул и, даже не взглянув на оружие, ответил:
— Да. Это мой пистолет. Я купил его по случаю у неизвестного мне человека возле магазина «Кольчуга». Он сам мне предложил его за сто долларов, и я купил. Разрешения у меня нет.
— Где вы его хранили?
— В письменном столе.
— Большое спасибо, — убрал пистолет Кокорин и вместо него достал из папки какой-то бланк в половину форматного листа и еще бумагу, которую тут же принялся заполнять, не задавая больше вопросов.
— Больше вас ничего не интересует? — не выдержал долгой паузы Богданович.
— Очень многое, Леонтий Борисович, — мирно улыбнулся Кокорин, — очень многое. Но в доказательство наличия у меня совести я подожду. Распишитесь, пожалуйста, в протоколе.
Богданович расписался, не перечитывая, давая таким образом понять, что он готов с покорством ведомого на заклание агнца признать вину.
— И еще вот здесь, пожалуйста, — придвинул бумажку следователь.
— Это что?
— Обвинение в преступлении, предусмотренном статьей двести восемнадцать УК «Незаконное хранение оружия». Пока.