— Нет, сказала только то, что сказала, и повесила трубку. Сутки я молчала, на презентацию поехать отказалась, а когда он ушел, увидела ключи на его столе и заглянула в сейф. Возможно, она шантажировала его, и эти деньги были предназначены, чтобы откупиться… Но, когда он вернулся и увидел сейф открытым, набросился на меня, стал кричать, а потом… потом ударил. — Она подняла на Решетникова увлажнившиеся глаза: — Ну, не знаю я, не знаю! — вскричала вдруг женщина. — Можете ли вы понять, что даже если она сказала неправду, даже если эти деньги не его, а на пистолет есть разрешение — все равно, все равно так дальше продолжаться не может?!
— Могу понять, конечно, — согласился Решетников. — Когда возвращается ваш муж?
— Примерно через неделю.
— Идите домой и ни о чем не беспокойтесь. Все, что нам удастся узнать, вы тоже узнаете. А там уж решайте, как жить дальше.
Через пять минут бывшая актриса Кира Щеглова вышла из агентства «Шериф» и, вполне удовлетворенная исполнением своей роли, поехала в Малаховку.
«Решайте, как жить дальше!»
Туповатый детектив не догадывался, что она уже давно все решила. Богданович слишком легко хотел от нее отделаться, предлагая машину и дачу!
ГЛАВА 6
Все замерло в ожидании зари, звезды растворились в предутреннем небе, как снежинки в черной воде бездонного омута, и лесное зверье испуганно притихло.
Только-только вскрылись воды на Оке, прилет певчих птиц ожидался со дня на день, зайцы обратились в слух — не подпускают, не лежат; тощие медведи покинули берлоги, переселились в новые норы лисицы, пораженные куриной слепотой; подул тепляк, засочились луга и заиграли овражки.
Далекий выстрел, кощунственно-чужеродный, нелепый в такой час, когда — ни зги, когда не сезон, возвестил рассвет. За ним — второй… третий… десятый… беспорядочная стрельба одиночными и дуплетом, а потом — короткими очередями. В черном зеркале влажного неба — вспышки, словно всполохи зарниц; отражение пороховых разрядов, скрещение лучей фароискателей, и в довершение — ярко-оранжевый зонт осветительной ракеты.
Черный от копоти, болотной грязи, пота и многодневной щетины на скуластом лице с запавшими, в кровь иссеченными хвоей и ветками щеками человек, хлюпая насквозь промокшими ботинками, вырвался из зарослей и упал на просеку. Хриплое дыхание и бешеное биение сердца не давало ему прислушаться к посторонним в этой глуши шумам — выстрелам и нарастающему реву моторов; лежа на спине, он со страхом смотрел на падающую, все увеличивающуюся в размерах ракету, не в силах сообразить, откуда столько света, день ли наступил, или огненная геенна разверзлась в небесах. Только бы не вертолет! Вчера вечером над лесом появился вертолет — слепил «зайчиками» от окуляров биноклей и оптических прицелов, зависал над каждым квадратом, стволы плевались смертоносным свинцом. Оптика у «охотников» была отменной, именно с воздуха и положили, почитай, половину его собратьев. Потеряв ориентиры, петляя по редколесью, просекам и опушкам, в попытке уйти от мерцавших в ночи факелов, он то и дело натыкался на трупы.
Мощные «Лендроверы» ревели на востоке, там лес пересекала нерасквашенная, схваченная корнями многолетней травы колея. К рассвету «охотников» охватил азарт: водка, наркотики, запах свежей человеческой крови, изобилие бензина и патронов, а главное — многотысячные ставки подогревали гон. Выстрелы прекратились, еще кто-то сложил голову в этом проклятом лесу. Больше лежать было нельзя — шум моторов уже перекрикивали возбужденные, охрипшие голоса; с северо-запада двигалась цепь загонщиков с факелами, и оставалось бежать на юг, через сочащееся талой водой поле. Нужно решаться, пока не рассвело — с первым же лучом открытое пространство станет непреодолимым.
Он вскочил, миновал пролесок и побежал по полю, увязая в грязи, обрастая скользкими глинистыми комьями, отчего бежать становилось тяжелее, хотя стоявшая в лунках и бороздах вода обнадеживала: ни на колесном, ни на гусеничном ходу такую хлябь не преодолеть. Поскользнувшись в очередной раз, он зачерпнул пригоршню воды, смыл разгоряченное лицо, жадно напился, а как только поднял голову, увидел мелькание факелов в зарослях кустарника. Еще несколько минут спасительная темнота будет скрывать его, еще остался один потаенный уголок, за которым — густой ельник, только нужно проползти, преодолеть на четвереньках эти двести метров, не потеряв веру в спасение.
Он бежал уже вторые сутки. Силы были на исходе. Сознание опасности, расчет, способность ориентироваться в квадрате «охотничьих» угодий давно уступили животному инстинкту самосохранения. Он падал, метр за метром преодолевая расстояние — где ползком, где короткими перебежками, не позволяя себе думать о том, что ждет его в случае, если свершится чудо и удастся вырваться из заведомо замкнутого круга, в котором пристреляна каждая кочка, учтены все лазейки, приняты во внимание все просеки и звериные тропы. Предвкушение свободы охватывало его уже не раз — позавчера, когда удалось уцелеть на первом этапе и уйти от собак; вчера, когда он оказался в песчаной нише у подножия обрыва и его заметили с вертолета, — но всякий раз счастье избавления оказывалось обманчивым, на пути возникали новые преграды.
Все оказалось рассчитанным точно: шар катился в заранее уготованную лузу. Именно там, в глухом и, как казалось, безлюдном ельнике его поджидали. Когда до края поля оставался десяток шагов, вспыхнули лучи карманных фонарей, и окрестности огласились кровожадным пьяным ликованием сидевших в засаде «охотников».
Он встал в полный рост, инстинктивно закрыл лицо руками, наверное, зная, что сейчас раздастся выстрел, за которым наступит могильная тишина. Сейчас смерть для него была бы блаженством, мучители решили продлить его земное существование: ночной птицей прошелестела веревочная петля, сползла по обмякшему телу и захлестнула ноги в коленях; в глубине рыкнул тяжелый мотор вездехода, и неудержимая механическая сила поволокла его по земле.
Небо на востоке просветлело…
Фрол Неледин испуганно открыл глаза — приснилось нечто ужасное, что именно, он забыл тут же и долго лежал на влажной постели, силясь сообразить, где он и что произошло накануне. Когда наконец глаза привыкли к темноте, взору предстал щелистый дощатый потолок, лампочка, свисающая на кабеле, дотлевающие угольки в печи и их отражение в батарее пустых коньячных бутылок. Он лежал на широкой старинной кровати с лакированными деревянными спинками, стоявшей у плотно закрытого ставнями окна. «Сексодром», — всплыло в памяти смешное словечко, которым Нинка окрестила кровать. Ах, да… Нинка! Он на даче ее родителей где-то неподалеку от Рязани… кажется, на Оке.
«…Наташка спит… Потому что дома мне страшно и скучно… — доносился приглушенный голос Нинки из соседней комнаты. Она разговаривала с кем-то по сотовому телефону. — Когда?!. Сейчас?!. Хорошо… хорошо, валяйте!»
Фрол потянулся к стулу, на котором валялась его одежда, достал из кармана часы. Тщетно старался вспомнить, какой сегодня день. Кажется, они заявились сюда по пьянке в воскресенье вечером. Нет, в понедельник, точно: ездили на открытие немецко-российской швейной фабрики по заданию редакции, Нинка готовила репортаж и пригласила его как фотокора, там надрались на фуршете с немцами, сдали материал и решили махнуть на природу. Кому такое на трезвую голову могло прийти — в апреле-то? Еще листва как следует не распустилась, и дачи стояли мокрые, сплошь заколоченные досками. Правда, с таким запасом «горючего» холодно им не было ни минуты.
Фрол закурил. Скрипнула дверь, и появилась Нинка с керосиновой лампой, замотанная в старый плед, взлохмаченная — такую во сне увидишь, не проснешься.
— Доброе утро, — произнес Фрол.
— Привет. — Она поставила лампу на стол, сбросила плед и юркнула под одеяло. — Бр-р-р-р!.. У нас выпить осталось?
Он пошарил рукой под кроватью, нащупал бутылку с коньяком, протянул ей. Нинка хлебнула из горлышка, тряхнула головой.
— Кому ты звонила? — забрал у нее бутылку Фрол.
— Это не я звонила, а мне. Предки из Питера вернулись, да не одни, а с целой делегацией. У них там дочернее предприятие, я тебе говорила.