Ум и воля преодолели в Грибоедове, авторе «Горя от ума», его литературную серость и посредственность и дали изумительное произведение, значение и место которого исключительны в истории русского словесного искусства.
Для того чтобы понять, что это так, нужно вдуматься в «Горе от ума», как в произведение.
Действующие лица «Горя от ума» — художественные образы только потому и в том смысле, что это — мастерские портреты, написанные умнейшим человеком и истолкованные метчайшим словом.
Что такое Грибоедовская Москва с исторической точки зрения? Мы теперь знаем ее по живым свидетельствам, по письмам, по дневникам, наконец по гениальной живописи Льва Толстого, который был близок к этой эпохе и все-таки находился от нее на расстоянии, позволявшем видеть то, чего не было видно вблизи. И потому мы созерцаем эту старую Москву тем историческим видением, которое дается на расстоянии и которое не было дано современникам, и самому Грибоедову в том числе. Мы знаем, что Грибоедовская Москва это та же Москва, которую изобразил Лев Толстой в «Войне и мире». Но Грибоедов изобразил эту свою Москву как сатирик и обличитель. Он не только изобразил, но истолковал, упростил, «стилизовал», окарикатурил ее.
И вот тут произошло подлинное эстетическое чудо! Это чудо произвел огромный ум, соединенный с волей. Он возвысил сатиру и карикатуру до художества, преобразил обличение в искусство, портреты превратил в образы. Как и когда это случилось?
Тут прежде всего сказалась волшебная сила, подлинная магия меткого слова.
Меткое слово Грибоедова вдохнуло в портреты и карикатуры какую-то пребывающую жизнь, придало их временным и случайным чертам неумирающее значение.
Но в этом участвовала еще другая сила.
Пушкин по поводу Грибоедова сказал, что мы, русские, «ленивы и не любопытны». Современное Грибоедову общество, да и его потомство, в отношении именно к нему — правду сказать, — не заслужило этого упрека. Ни к одному великому литературному произведению русское общество, т. е. сами читатели, не проявило такого живого и любовного интереса, как к Грибоедовской комедии. Об этом красноречиво говорит то обстоятельство, что она получила еще в рукописях такое распространение, с которым вряд ли могли соперничать печатные произведения той же эпохи.
Но дело не только в этом.
Читатели не только читали «Горе от ума». Это и они вдохнули в него пребывающую жизнь. Это они — конечно, вместе с автором — портреты, карикатуры, шаржи подняли до высоты и красоты образов.
Волшебство писательского слова соединилось с любовным восприятием читательской массы, и получился богатейший кладезь ума, метким словом преображенного в красоту, — наше бесценное «Горе от ума».
А. Погодин
Грибоедов как государственный человек
Убийство Грибоедова, произошедшее 30 января 1829 года (по старому стилю), было крупным политическим событием и большим национальным несчастьем. Погиб при исполнении своих обязанностей русский государственный человек, выдающийся государственный ум, один из создателей важного для России Туркманчайского договора.
Грибоедов был именно государственный ум. С его высоты он подходил к русским событиям и отношениям, его запечатлел в своем «Горе уму», как названа была сначала его комедия. «Горе уму», тому русскому государственному разуму, который хотел воплотить в Чацком Грибоедов. А он именно так смотрел на своего героя. В письме к Катенину он называл Чацкого «здравомыслящим человеком», он «один на 25 глупцов». «И этот человек, разумеется, в противоречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немного повыше прочих...»
Грибоедов не был публицистом в современном смысле этого слова. Он не возбуждал политических и общественных вопросов, не будил общественную жизнь, как это делает и ставит своей задачей делать публицист. Он стоял на охране русского государства, он указывал на его нужды и отстаивал то, что нужно для государства.
Если его возмущали недостатки общества, дурные навыки чиновничества, погоня за внешними эффектами в военной службе, отсутствие гражданского сознания и т. п., то все это прежде всего потому, что это вредит государству, унижает его в глазах иностранцев.
Вероятно, это чувство государственности обострилось у Грибоедова за границей, когда он был секретарем русской миссии в Персии. Мы по себе знаем, как обостряется это чувство государственности на чужбине. Но в менее резкой форме оно было присуще Грибоедову всегда. Он принадлежал по своему рождению к первенствующему и единственно государственному тогда сословию, в его роду насчитывался с начала XVII века ряд лиц, участвовавших в строительстве русского государства, и естественно, что он, подобно князю Андрею Болконскому (в «Войне и мире») испытывал врожденное, никогда не оставлявшее чувство ответственности за Россию. Таких людей, полных доблести, было немало тогда в нашем Отечестве. По своему духовному облику, кажется мне, Грибоедов ближе всего стоит к Карамзину, этому великому русскому гражданину и писателю. В ту пору государственная забота гражданина еще не выразилась в публицистику, в журнализм и партийность, и братья Тургеневы, старики Болотов и Щербатов, адмирал Шишков, Новиков и Радищев и многие другие — столь разные по своим характерам и по ходу жизни — еще были связаны общим сознанием своей обязанности хранить и холить русскую государственную идею. Этот подход к явлениям жизни весьма заметен у Грибоедова.