Всем этим не исчерпываются тернии жизненного пути Грибоедова. Мы еще не сказали о самом главном. Прежде всего и более всего он был мучеником своей литературной славы. До появления «Горя от ума» сочиненные им пьески были не более, как шаловливыми пробами пера. И вдруг он создал свой шедевр и сразу взлетел орлом на вершину Олимпа русской литературы. «Теперь-то развернется творческий путь!» Он предвкушал дальнейшие, еще более высокие взлеты вдохновения.
Он звал к себе опять эту капризную и изменчивую гостью — вдохновенье, но она более уже не появлялась. Он начал писать трагедию из грузинской жизни. Ничего не выходило. Вот когда началась истинная трагедия его собственной души: «Что у меня с избытком найдется что сказать — за это я ручаюсь, — он своему другу Бегичеву в сентябре 1825 года, — отчего же я нем, как гроб?!»
Так Грибоедов и вошел в историю литературы как творец единственной комедии, все остальное, им написанное, читается только специалистами по долгу службы. Но зато эта комедия бессмертна и называется она «Горе от ума».
Этой комедии более ста лет, но начните ее читать или смотреть на сцене, — и вы чувствуете, что она вас восхищает не так, как прекрасный засохший цветок из историко-литературного гербариума; она вас волнует, она колется и жжется теперь так же, как и век тому назад. Раскрывая эту комедию, вы словно раскупориваете старую бутылку из прадедовского погреба: раскупорят такую засмоленную бутылку, а в ней играет и шипит кровь зажигающее крепкое вино, которое, по словам Пушкина, «чем старей, тем сильней». Откуда же эта сила?
Величайшие красоты едкого стиха всего еще не объясняют. Комедия, правда, напоена до краев гневом души самого поэта. Но в том-то и вопрос: почему этот гнев волнует нас на протяжении более нежели века? Ответ заключается в том, что в редком поэтическом произведении в такой мере, как в «Горе от ума», — величайшая насыщенность историческими чертами своего времени соединяется с вневременным, непреходящим, вечным содержанием.
Что такое «Горе от ума»? На первый взгляд — это не что иное, как сокрушительное изобличение нравов московского барства начала XIX века. И барство это представлено там с такой близостью к подлиннику, так портретно, что специалисты по истории эпохи теперь, через сто лет, прямо пальцами указывают на тех живых людей того времени, которые послужили прототипами для героев грибоедовской комедии. Гершензон, Пиксанов и другие без особого труда раскрыли нам все псевдонимы этой великой комедии и разъяснили персонально, по именам, все намеки в монологах Чацкого и на тетушку-Минерву, и на «черномазенького на ножках журавлиных», и на содержателя крепостного балета с зефирами и амурами и проч., и проч.
Все они прекрасно нам знакомы по мемуарам. Даже такие персонажи комедии, в которых долго хотели видеть просто подражательность мольеровским типам, оказываются на поверку живьем выхваченными из тогдашней московской действительности. Сколько раз Лизу провозглашали фигурой, взятой Грибоедовым напрокат прямо из французского водевиля. А взял он ее из того, известного нам, московского барского дома, где горничная Дуняшка высказывала свои суждения о новых гостях на французском языке и говорила про них снисходительно: «charmante personne», «joli garcon...» («очаровательная особа», «хорошенький мальчик...» (фр.).), и участвовала в качестве наперсницы своей барышни в ее кавалькадах.
Многие — особенно Веселовский — хотели видеть в Чацком не живое лицо, а копию мольеровского Альцеста («Мизантроп»), которого, кстати сказать, Грибоедов любил изображать, участвуя в любительских домашних спектаклях. Но теперь уже убедительно разъяснено, что Чацкий вовсе не мизантроп, он задорный обличитель, бунтарь, протестант, словом, «полудекабрист». Чацкий бежит не от человечества вообще, он бежит от фамусовской Москвы, иначе говоря, от того круга, который погряз в миазмах аракчеевщины. Говорили, что Чацкий — не живое лицо, а ходячая мораль. В замечательном этюде Гончарова «Мильон терзаний» великолепно была показана несостоятельность этого взгляда с психологической стороны.
Но с этим взглядом не может согласиться и историк. Чацкие — несомненная реальная принадлежность общественного круга той поры. Эти пламенные провозгласители обличительных тирад составляли тогда ядро той молодежи, которая наполняла тайные общества 20-х годов. Монологи Чацкого — прямое предвестие выстрелов 14 декабря. И если Чацкий оказывается в смешном одиночестве в фамусовском кругу, то это — опять-таки верная историческая черта времени, ибо если мятущаяся молодежь состояла тогда и не из одного человека, то все же она составляла количественно ничтожную горсточку перед несметной толпой Фамусовых, Скалозубов и Молчалиных.