Роман Тынянова вновь ставит вопрос об историческом романе как жанре. Для Тынянова это прежде всего реконструкция данной исторической действительности, то есть вид истории. «Смерть Вазир-Мухтара» — историческая работа. Даже там, где автор «выдумывает», выдуманное им имеет целью дать более яркую формулу действительно бывшему, осмыслить и оживить его. Поэтому в нем так много элементов, не имеющих прямого отношения к действию, но чрезвычайно интересных как часть эпохи (например, быт русских дезертиров в Персии). Роман Тынянова — роман о России и Персии 1828--29 годов, и больше ни о чем. Это — интуитивновосстанавливаемая история безо всяких вторых смыслов, однопланная и однозначная. Предательство Грибоедова — конкретное историческое предательство, и то, что Тынянов обставил его символическими вариациями, только приставляет к нему рупор и сосредотачивает на нем свет; оно само от этого не делается многозначным символом.
В этом отношении интересно сравнить «Смерть Вазир-Мухтара» с романом Ольги Форш о Гоголе («Современники»). Подход Ольги Форш как раз противоположен тыняновскому. Роман Тынянова гораздо лучше сделан, дисциплинированней, интересней («читабельней», без сравнения), чем «Современники». Но у Ольги Форш есть участие к своим героям, есть сознание их многозначности, их смысла, выходящего за пределы исторической данности (что довольно наивно и подчеркнуто ею в заглавии романа). У Тынянова нет той «внутренней фауны», которая одна делает «поэтов», а только понимание, которое делает историков. Заинтересованность его в своих героях объективная и социальная. Роман прямо отвечает социальному заказу (интересу читателя к эпохе). Все это не умаляет его ценности. Хорошая история лучше неумелой «поэзии». Все-таки нужно различать, и, признавая высокие качества «Смерти Вазир-Мухтара», не надо забывать, что она принадлежит к иному классу, чем «Детство Люверс» Пастернака, «Конармия» Бабеля или «Раскованный человек» Тихонова.
Д. Святополк-Мирский
Известный критик-формалист, захотевший попробовать свои силы в художественной области, проделал большую работу; он знает людей и эпоху, о которой пишет. Для него было естественно от Кюхельбекера, которому он посвятил первый свой роман «Кюхля», перейти к другому представителю того же поколения. Он остановился на друге Кюхельбекера — Грибоедове.
Едва ли выбор героя был удачен. «Кюхля» был написан гораздо проще, с большим сочувствием автора к своему трагикомическому герою. Фигура Кюхельбекера — сочетание смешного и трагического — давала единство и красочность всему роману. Между тем роман о Грибоедове написан холодно, и отчасти не по вине автора. Сама личность Грибоедова не вызывает очень большого сочувствия. Нельзя назвать его дурным человеком. Он, разумеется, не был Молчалиным, — как зло и несправедливо говорил Федор Сологуб. Острый язык роднил его скорее с Чацким, но он, как заметил Пушкин, гораздо умнее своего героя. Неблаговидная роль в дуэли Шереметева, приписываемая ему молвой, ничем не доказана, как и другие обвинения против него, например, в подслуживании к своему родственнику Паскевичу. Он спасся от декабрьской бури, но спасся от нее и Пушкин. Он, как и Пушкин, остался верен личным своим друзьям среди декабристов и, может быть, проявил к ним в жизни больше деятельной любви. Его письмо к Паскевичу, где он просит победоносного генерала испросить у Царя прощение для Одоевского, останется памятником его благородства и дипломатической умелости: он знает, чем взять Паскевича. Он один из немногих поэтов, достигших больших успехов в практической жизни, на дипломатической службе.
Правда, дипломатия — единственная, кажется, область, в которой иногда преуспевают поэты: от Ламартина до Клоделя и от Шатобриана до Поля Морана. Но искуплением внешних успехов было внутреннее замерзание, душевный холод и внезапное творческое оскудение, почти беспримерное в истории литературы. Может быть, это «замерзание» было только внешним, как у Гете после Италии. К Грибоедову, вероятно, относится восьмистишие Баратынского: