Я уже записал все эти соображения, когда 2 июня 1968 года в Белграде прошли студенческие демонстрации, которые углубили и как бы навели резкость на мое понимание "новых левых". На этот раз демонстрации возникли спонтанно – как ответ на грубость полиции, но недовольство и оппозиционные настроения среди студентов и нонконформистски настроенных профессоров и преподавателей наблюдались в этой среде значительно раньше и находили свое отражение в некоторых теоретических журналах. Движение вскоре перекинулось и на другие университеты, охватив самые широкие слои студенческой молодежи и среди них значительную часть коммунистов. Настроения и взгляды студенческой массы, многих преподавателей и профессоров имели демократический, социалистический характер. Эгалитарные, пуританские лозунги и плакаты с портретом Эрнесто Че Гевары скорее были вызваны стремлением придать движению легальную форму, нежели отражали суть дела. Так или иначе этому движению удалось нарушить застойное течение жизни, тем более что режим выдвигал практически те же лозунги и обещал выполнение экономических требований студентов. Однако без постоянного руководства и организационного ядра, без четкой и широкой демократической программы, в отрыве от потребностей рабочих, куда больше озабоченных низкими тарифными ставками, чем своей "исторической ролью", движение угасло. При этом ни студенты, ни радикально настроенные преподаватели и профессора не выказали признаков заметного разочарования: впервые в современной Югославии имел место организованный массовый политический протест, что само по себе укрепило уверенность в возможности борьбы за свободу мысли, за более свободное и справедливое общество.
Осознание этой истины очень важно для каждого мыслящего человека, каждого борца за идею, демократа и гуманиста как на Западе, так и на Востоке, ибо не позволяет забывать, с одной стороны, о довольно мрачной реальности политической борьбы, а с другой – о ее творческих созидательных "совершенных" идеях и "конечных" идеалах. Более того, любая идея, требующая своего осуществления, неизбежно попадает в мутный поток жизни, и результат ее воплощения тем отвратительнее, чем более ее творцы настаивают на ее чистоте; а последствия тем плачевнее, чем сильнее вожди того или иного движения отождествляют судьбу идеи со своей личной судьбой – своими желаниями, амбициями, образом жизни, своим, как они его понимают, "историческим" долгом. Становясь поборником идеи, человек не перестает быть самим собой, то есть существом, полностью зависящим от своих человеческих качеств: истории известно множество случаев, когда революционеры, или политики теряли чувство меры, когда на карту ставились их личные амбиции; и, напротив, крайне редки случаи, когда тот или иной политик действовал бы лишь в соответствии с потребностями идеи. Понимание этого никого не спасает от ошибок и никого ничему не может научить: то, что не способно к жизни, ни при каких условиях не будет существовать, а тот, кто не стремится знать, знать не будет. Я надеюсь лишь, что оно поможет борцам за свободу и людям идеи стать более критичными по отношению к собственным человеческим качествам, бдительнее относиться к тем искушениям, которые неизменно несет с собой власть; руководствоваться законом, а не собственными пристрастиями; блюсти интересы людей, а не чистоту идеи; больше радеть о человеческих нуждах, чем о собственном бессмертии. Революционеры, которые всего этого не осознают, рискуют стать жертвой собственных идеалов или игрушкой в руках вождей, а государственные деятели, которые не отдают себе отчета в том, что, обретя власть, они предают собственные идеи уже одним тем, что пользуются для их достижения всеми возможными, то есть далеко не идеальными средствами, легко впадают в самый неприглядный "голый" деспотизм.
Поэтому я, в глубине души столь же страстно жаждущий власти, всем сердцем надеюсь, что сия чаша меня минует и мне удастся сохранить выстраданные идеи в их первозданной чистоте. В таком вот состоянии раздвоенности я живу, думаю, продолжаю бороться. И трудности, как ни странно, не только не обостряют сомнения в правильности выбранного пути, но ослабляют их, ибо способствуют воссоединению идеи и образа жизни в идею-дело… Я вполне ясно предвижу, что в том государственном устройстве, за которое я веду борьбу, личных свобод было бы неизмеримо больше, чем сегодня; я также отдаю себе отчет в том, что наряду с этим там станут процветать ложь, эгоизм и коррупция, поэтому, хотя и не приходится завидовать тому, кто после Тито возьмет на себя руководство страной, такой далекой от единства, экономически запущенной, подвергающейся нападкам советского империализма, все эти недостатки и трудности вынуждают меня постоянно сообразовываться с возможностью будущей власти, ибо это средство осуществления моих идей, исполнения моего долга и, наконец, путь к славе. Так человек, достигший внутренней свободы в мыслях, взявшись за осуществление своих идей, неизбежно становится их рабом.
И чтобы никто не мог упрекнуть меня в том, что эти мои рассуждения есть не что иное, как завуалированный, изощренный способ скрыть неидеальные побуждения, я откровенно признаюсь, что процесс становления моих идей (я имею в виду лишь публикации и заявления) проходил не самым "идеальным" и "чистым" образом. Эта исповедь ценна по меньшей мере потому, что является своего рода документальным свидетельством о людях и времени – о мучительном, трагическом разрыве коммунистов с догмой и их отходе от власти. И поскольку многим, видимо, непонятны, хотя и памятны мои прежние "покаяния" и "непоследовательность", я считаю своим долгом объясниться.
В конце 1953 года я уже предвидел свое падение с высот власти и тот мучительный путь, который меня ждет. Догадывался я и о конкретных формах, которые примет кампания против меня, ибо не раз участвовал в принятии решений относительно коммунистов, которые "отошли" от партии, их судьбы были мне хорошо известны. Это предвидение последствий в какой-то степени помогло мне пережить уготованную расправу, однако реальные испытания оказались намного страшнее и мучительнее, чем я предполагал. В январе 1954 года был назначен III пленум Центрального комитета Союза коммунистов Югославии. В повестке дня стоял вопрос о моем "ревизионизме". Этот пленум был практически единственным судом в настоящем смысле этого слова, совершенным надо мной, ибо все последующие так называемые судебные заседания напоминали пародию на суд. Они, конечно, были далеки от тех мрачных зрелищ, которые инспирировал Сталин сначала в СССР, а позднее и в Восточной Европе, но преследовали ту же цель – избавление от неугодных и соперников, уничтожение даже мысли о сопротивлении, абсолютное подавление и без того парализованной страхом партийной элиты. Впрочем, с точки зрения закона, вместо которого в этом случае действовал негласно принятый в партии порядок, ни сам пленум, ни дело, которое обсуждалось, ни поведение Тито и остальных участников действа, обеспечивающих "большинство" и "единство" в Центральном комитете, были неправомерны.
На пленуме был осужден ревизионизм. Тот самый ревизионизм, который возник в Югославии как, с одной стороны, противовес идеологической уравниловке национальных компартий (в данном случае СКЮ и КПСС с ее "ленинизмом"), способствующей появлению и процветанию в СКЮ просоветской "пятой колонны"; а с другой стороны, как противовес сталинскому "идейному единству партии", которое на деле скрывало единоличную узурпацию власти в партии и государстве. Подчеркивалось также, что, перешагнув границы идейной борьбы Тито со Сталиным, ревизионизм начал критиковать созданное Тито "монолитное единство партии", считая его разновидностью марксистско-ленинского идеологического прессинга. И в мире, и в самой Югославии пленум был воспринят как проявление стагнации, отход от курса на демократизацию партии, а значит, и всей страны. В моей же памяти и в моей жизни он сохранился ощущением пережитого насилия и величайшего непереносимого стыда.