— Вы уверены? — спросил Скаргин и тут же пожалел, что задал этот вопрос.
Фролов задумался, и его полное лицо снова стало похоже на лицо ребенка. Вопрос Скаргина выбил Геннадия Михайловича из ритма, в котором протекала беседа, и это намного уменьшило вероятность, что Фролов, увлеченный разговором, произнесет неосторожное слово, случайно обмолвится, проговорится.
Скаргин не торопил его. Он понимал, что теперь Фролов из бесчисленного множества вариантов ответа выберет самый удобный, нужный, правильный — в его, конечно, понимании.
«Он до последнего может скрывать то, что важно не для него, а для установления истины, — подумал Скаргин. — И скрывать намеренно!» Он отметил, что детская непосредственность в выражении лица Фролова удивительно сочетается с глубоким, умным взглядом зрелого человека, обладающего и выдержкой, и немалым жизненным опытом.
— Странно! — Геннадий Михайлович поиграл пальцами левой руки, как скрипач, готовящийся взяться за смычок. — Странно. Мне только что пришло в голову: я знал Евгения Адольфовича, знал очень хорошо, но ведь человек, убивший его, должен был знать его лучше. Еще лучше. Как вы считаете?
Скаргин не ответил. Не потому, что удивился сказанному — примерно такого ответа он и ожидал, — а потому, что не хотел подыгрывать Фролову. В том, что Геннадий Михайлович играл, он почти не сомневался: было бы действительно странно, если бы такая мысль не приходила на ум Фролову раньше. «Вопрос только — какова цель этой игры?» — подумал Скаргин.
Он отодвинулся немного в сторону — туда, где дневной свет, внезапно пробившийся сквозь тяжелые серые тучи, был не так ярок.
— Как часто вы встречались с Евгением Адольфовичем на протяжении двух лет знакомства?
Вопрос прозвучал несколько сухо, чуть более официально, чем хотелось Скаргину, но этого оказалось достаточно, чтобы выражение лица собеседника изменилось: обиженно искривился рот, недобрый огонек появился в глазах.
— Мы встречались нечасто. — С этой минуты он отвечал коротко и внятно, как человек, хорошо ориентирующийся в зале суда, несмотря на то, что попал в него впервые.
— Раз в день? Два раза?
— В среднем один-два раза в неделю.
— О чем говорили?
— Не помню. Обо всем понемногу.
— И все-таки?
— Он приходил ко мне в мастерскую, а здесь, как видите, я работаю. На разговоры времени не хватало.
— Молчали?
— Случалось, и молчали.
— Дома у вас он бывал?
— Нет.
— Ни разу?
— Ни разу.
— Как Прус объяснял свои посещения мастерской?
— Никак. Пользовался моей добротой.
— А все-таки?
— Говорил, что он одинокий, бездомный старик.
— Ну и что?
Фролов вытер лоснящийся лоб и облизнул губы.
— Когда на улице было холодно, он отогревался у меня, слушал, о чем говорят клиенты.
— Значит ли это, что Прус приходил к вам тогда только, когда на улице было холодно?
— Нет, он приходил и летом.
— И весной?
— И весной, и осенью.
— Вы знаете, что у Пруса были две сберегательные книжки?
— Да, — поспешно сказал Фролов. — Он говорил мне.
— Как вы оцениваете свои отношения с Евгением Адольфовичем?
— Как говорят у вас, — Фролов подчеркнул последнее слово, — взаимоотношения нормальные, личных счетов не имел.
— Прус был скуп?
— Как Плюшкин.
— Почему же такой скряга решил безо всякой надобности раскрыть свою тайну вам? Зачем он рассказывал вам о своих сберегательных книжках?
Скаргин задал вопрос и втайне надеялся, что ход разговора изменится. И действительно, Фролов реагировал почти так, как ожидал Скаргин: он отвел глаза в сторону и, казалось, не слышал, о чем его спросили. Однако, обдумав ответ, начал издалека:
— Евгения Адольфовича можно было назвать и скрягой, но это качество не было у него примитивным. Оно было богаче, что ли. В течение полутора лет он твердил мне одно и то же: «У меня никого нет, жить не на что, почти вся пенсия уходит на оплату каморки, в которой живу, пожалеть меня, горемыку, некому». К этому сводились все его разговоры. Но вот несколько месяцев назад он вдруг заговорил по-другому, сменил, так сказать, пластинку. Уже не помню подробностей его признания, но суть была такая: у него есть дочь и внучка, но они не любят его, а это все равно, что их нет. Дочь не ухаживает за ним, не кормит, не стирает; поселила в грязном, холодном сарае; короче, бросила его на произвол судьбы. Знаете, как умеют жаловаться пожилые люди? В отместку за такое отношение к нему Евгений Адольфович не дает ей ни копейки, хотя на сберегательных книжках у него солидная сумма, которую он скопил за долгие годы. Он очень боялся, что дочь узнает про сберкнижки, и вынужден был делать вид, что денег у него нет и живет он впроголодь.