Прус был мертв.
Я многое бы отдал, чтобы видеть выражение лица Фролова в тот момент. Была в нем хоть капля удивления? Сам Геннадий Михайлович говорит, что почувствовал страх и растерянность. А вот по версии Соловьева Фролов был спокоен: чему удивляться, если около часа назад он собственными руками задушил старика? Так ли?
Два месяца делалось все возможное, чтобы подтвердить эту версию. Может быть, здесь и заключена главная ошибка Соловьева? Безусловно, он знает, что нельзя быть рабом собственной версии, что следует разрабатывать и проверять несколько версий параллельно, обеспечить использование всех возможных вариантов. Тогда в чем же дело?
Не спорю, у него были серьезные основания подозревать Фролова. Но и у любого человека, даже неискушенного, не может не возникнуть подобных подозрений. Взять хотя бы поведение Фролова после обнаружения трупа старика. Он — человек с незаконченным юридическим образованием и, казалось бы, должен понимать, как следует поступать в таких случаях. Однако, вместо того чтобы немедленно заявить о смерти Пруса в ближайшее отделение милиции, он побежал к работнику уголовного розыска Ромашову, которого знал как своего давнего клиента, а уж потом вместе с ним — в милицию.
Это вызвало у Соловьева новый приступ недоверия к Фролову. Он проверил показания Геннадия Михайловича: с часами в руках несколько раз прошел расстояние от мастерской до дома, в котором живет Ромашов, и установил, что Геннадий Михайлович не шел, а бежал. Похвально. Но бежал-то он не в милицию, а домой к одному из своих знакомых — работнику милиции Ромашову. Кроме того, способ передвижения в любом случае опять-таки принимается условно. И вот почему.
Фролов вышел от Арбузовой в двадцать два часа пятнадцать минут; от дома Арбузовой до мастерской — восемь минут, а от мастерской до квартиры Ромашова, если идти не спеша, — пятнадцать минут, а если бежать — десять. Таким образом, в том случае если Фролов действительно находился около трупа старика десять минут, как он сам говорит, ему и вправду надо было бежать, и тогда время его прихода совпадает с тем, которое назвал Ромашов и которое зафиксировал Соловьев. Но есть и другая возможность. Исходя из посылок Соловьева, Фролову нечего было делать целых десять минут у трупа Евгения Адольфовича, которого он убил час назад. Поэтому и бежать ему было незачем. Он только закрыл мастерскую и спокойно отправился к Ромашову. В логике моему коллеге не откажешь.
Из каких соображений Фролов не явился сразу в милицию — сказать трудно; но, очевидно, и в этом при желании можно найти смысл. Например, Ромашов в дальнейшем, давая показания по существу, заодно даст на него, Фролова, положительную характеристику (так оно и случилось), а характеристика работника милиции — не пустяк. Могло быть еще проще: Фролов решил отрепетировать на Ромашове, как себя вести в отделении милиции.
В пользу Геннадия Михайловича говорит только тот факт, что Ромашов засвидетельствовал учащенное дыхание и возбужденное состояние Фролова в тот момент, когда он прибежал к нему домой. Но и на этот счет Соловьев вполне резонно рассуждает так: дыхание Фролова сбилось не от быстрого бега, а оттого, что на пятый этаж, где находится квартира Ромашова, ведет крутая лестница. Что касается взволнованности, то она объясняется еще проще: Фролов, несомненно, волновался, так как сообщал работнику милиции о совершенном в его мастерской преступлении. Надо лишь иметь в виду нюанс — преступление совершил он сам. Достойно внимания и то обстоятельство, что до седьмого января Фролов, по его же собственным словам, ни разу не оставлял Евгения Адольфовича в мастерской одного. Почему же в этот день он сделал исключение? Мало того, и сам Прус ни разу не высказывал желания остаться в мастерской в отсутствие хозяина. Почему? Этот последний факт кажется мне более красноречивым, чем все остальные доводы против Геннадия Михайловича.
Не могу не отдать должного коллеге Соловьеву. Имея на руках серьезные косвенные улики против Фролова, выстроив стройную версию, он остался до конца объективным и хладнокровным: написал постановление о приостановлении следствия. Другой, менее взыскательный, на его месте мог поддаться соблазну, и никто не стал бы ставить это ему в вину: было бы написано престижное обвинительное заключение, и суд вернул бы дело на доследование.