— Надо было спросить его.
— Все произошло так быстро. Он не пробыл и пяти минут, а когда ушел, мне и в голову не пришло догнать его и расспросить — так я напугалась. Загадочный тип, как вы считаете?
— Я считаю, что все-таки можно было его догнать. Вы ничем не рисковали. В любом случае в его намерения не входило причинить вам вред.
Таня задумчиво покачала головой:
— Я струсила — вы правы.
Они помолчали.
— Лицо мужчины было трудно запомнить, — сказал Логвинов. — Но рост, фигура… Если бы вы встретили его на улице, смогли бы узнать?
— Вряд ли.
— Кому вы рассказывали о нем?
— Маме. Она пришла через несколько минут после его ухода. Потом — деду.
— И как они реагировали?
— Дед пробурчал что-то невразумительное и заперся в сарае, а мама испугалась и сказала, что этот мужчина приходил и раньше интересовался дедом.
— Когда?
— В конце прошлого года.
Таня одернула ворот свитера и поежилась.
— Тут холодно, — сказал Логвинов. — Пойдемте отсюда?
— Нет, посидим еще. — Таня застегнула верхнюю пуговицу плаща. — Если вы не против.
Логвинов посмотрел на девушку и неожиданно подумал о том, что ему очень хочется отдалить момент, когда они расстанутся. Девушка понравилась ему еще там, на веранде, и сейчас он откровенно любовался ею — темно-зеленые глубокие глаза, полные розовые губы, чуть вздернутый, покрытый едва заметными веснушками нос, гладкие волосы, причесанные на прямой пробор и перехваченные сзади ленточкой.
Таня отвела глаза.
— Что вам еще рассказать? — спросила она, и щеки ее покрылись легким румянцем. — Даже не знаю.
Сосредоточившись, Логвинов спросил:
— Снимок не запомнили?
— Пожалуй, да. Выражение лица у деда не совсем обычное, просветленное, что ли, радостное. А больше ничего особенного.
— Таня, каким был ваш дед? Расскажите, — попросил Логвинов.
Девушка опустила голову, и волосы закрыли половину ее лица. Она отбросила их за плечи и поправила ленточку.
— Даже не знаю, с чего начать, — неуверенно сказала она. — Мне его жалко было. Да и не хочется говорить о нем плохо… Одно время я старалась понять его, выяснить, почему он такой.
— Какой?
— Ну, черствый, замкнутый, жадный.
— И вам удалось это?
— Понимаете, не мог он родиться таким. Я хочу сказать, что всему есть свои причины. Можно было, например, понять его отношение к маме — она не то чтобы не любила его, но относилась как-то брезгливо, неприязненно. А вот отношение ко мне, ко всем остальным…
— В чем же провинилась перед ним Елена Евгеньевна? Или ваш дедушка был перед ней виноват?
— Если бы вы видели мою маму и знали дедушку, все было бы понятно без слов. Даже внешне они совершенно разные: мама яркая, красивая женщина, любит хорошо одеться, деньги тратит, не считая, ей нравится быть в компаниях, а дед был тусклый, выцветший, будто изъеденный молью.
— Физики утверждают, что разноименно заряженные частицы притягиваются, — заметил Логвинов.
Чистый, открытый лоб девушки прорезала глубокая морщинка. Она внимательно посмотрела на Логвинова, словно оценивая, стоит ли ему говорить, и тихо сказала:
— У них и общего много. — Помолчав, она грустно улыбнулась: — Давайте об этом в другой раз, хорошо?
«Она сама сказала «в другой раз»! — ликуя, подумал Логвинов, и сердце его забилось чуть чаще обычного.
— Хорошо, — сказал он. — В другой раз.
Взгляды их встретились, и было похоже, что они подумали об одном и том же.
Логвинов допил свой сок и ровным голосом задал следующий вопрос:
— Таня, кое-что о Евгении Адольфовиче нам известно. В частности, все, с кем ему приходилось сталкиваться, в один голос утверждают, что он был скуп. Разница только в том, что одни называют его сквалыгой, другие — жилой, а третьи — скупердяем. Что вы на это скажете?
— В «Скупом рыцаре» есть такие строчки: «Мне все послушно, я же — ничему; я выше всех желаний, я спокоен; я знаю мощь мою».
— Старый барон?
— Да. Мне кажется, Пушкин писал о моем дедушке. Хотите, расскажу вам один случай?
— Конечно.
— Как-то я опаздывала на занятия, и у меня не оказалось денег на проезд. Мамы не было, соседей, как назло, тоже, а дед сидел в своем сарайчике. Я попросила у него четыре копейки на троллейбус…
— Не дал?
— Назвал дрянной девчонкой, транжирой, наговорил целую кучу гадостей. Вскоре пришла мама. Он вытащил сберкнижки, стал показывать их нам и кричал: «Смотрите! Смотрите! Это мое! Это моя сила! Но вы не получите ни копейки!» И, что самое скверное, — растравил себя, начал плакать. Мне стало жалко его, одинокого, всеми заброшенного, живущего, как отшельник, в сыром сарае. Принялась успокаивать, а он спрятал книжки и заперся в сарае. Несчастным он был человеком.