Недооценивать преступника опасно. Рано или поздно следователь обязательно сталкивается с проблемой его интеллектуальной потенции. Диапазон умственной деятельности человека чрезвычайно широк: от дебилов и олигофренов до людей одаренных и гениальных. Гадать бессмысленно. По микроскопическим данным, находящимся под рукой, следует определить и уровень эмоциональной уравновешенности незнакомого человека, и его жизненный опыт, и запас знаний — короче, устойчивый умственный горизонт.
Относительно Пруса такой анализ я уже проделал и сейчас, пораскинув мозгами, пожалуй, мог бы предсказать, как повел бы он себя в заданной ситуации. Правда, в отличие от лектора в распоряжении которого были только «слова, слова, слова», мне здорово помогла и кинопленка, просмотренная сегодня в архиве.
Когда Максимов опустил шторы и включил кинопроекционный аппарат, на импровизированный экран — часть стены между высокими, уходящими под самый потолок стеллажами — лег пучок света. Под треск проектора на черном фоне появилась прыгающая вереница похожих на китайские иероглифы буквенных и цифровых обозначений, которая тут же сменилась изображением помещения центральной сберегательной кассы. Слева тянулась стойка с дугами окошек в стеклянной перегородке; у каждого из них стояло по нескольку человек, ожидавших своей очереди. У одного из окошек рядом с женщиной в очках мелькнуло лицо Максимова. Мелькнуло и исчезло за спинами посетителей.
Камера переместилась вправо, где стояли большие столы с чернильными приборами и пачками бланков расходных и приходных ордеров. В зале было темно, и создавалось впечатление, что сюжет снят не для киножурнала, а для детективного фильма: кадры резкие, контрастные, без полутонов, — результат применения слишком большой (или слишком маленький — я все время путаю) выдержки и низкой светочувствительности пленки. Лица людей, освещенные только ртутными лампами, расположенными на фронтальной стене за стойками, имели нездоровый, призрачный оттенок. Пленка была черно-белая, но голубой цвет стены, на которую проецировался фильм, создавал впечатление, что где-то в зале сберкассы время от времени вспыхивают дуги электросварки. Максимов не удержался и сострил: «Ну, Синельник! Лунатиков каких-то снял».
Входная дверь открылась, и в операционный зал вошел высокий худой старик. Это был Прус.
По моей просьбе Максимов остановил ленту, и Евгений Адольфович застыл на месте, будто споткнулся о невидимое препятствие — стеклянную стену, например.
Он был одет в светлый плащ, теплый шарф несколько раз обернут вокруг шеи. Без головного убора. Из-за резкого перехода от света к тени на экране глаз его не было видно — их отчасти закрывали густые колючие брови, а отчасти мешал наклон головы. В крепко сжатом кулаке правой руки Прус держал клеенчатую хозяйственную сумку с блестящей змейкой. На втором плане — неподвижные посетители сберкассы: мужчины и женщины с детьми, молодые люди и старушки, замершие в тот момент, когда их остановила рука Максимова. Больше в кадре ничего интересного не было, и проектор заработал вновь.
Треск в сочетании с ожившими на экране движениями Пруса сделал их на миг похожими на движения механической игрушки, Евгений Адольфович перенес тяжесть тела на левую ногу, сделал шаг, другой, направился к окошку с цифрой «17».
Не выпуская его из кадра, оператор применил телескопическую приставку. Лицо Пруса приблизилось и заняло большую часть экрана. В остальной его части умещалось окошко, через которое была видна голова любезно улыбающейся кассирши.
— Молодец, Синельник, такой кусок сработал без монтажа! — прокомментировал Максимов.
На стойку стали ложиться пачки купюр разного достоинства, оклеенные крест-накрест полосками бумаги. Пачек было много, и все они исчезали в бездонной глубине сумки, куда их сгребал Евгений Адольфович. Его водянистые глаза провожали взглядом каждую пачку.
Отчетливо помню, что блеск его глаз навел меня на мысль: «Какая страшная концентрация алчности в одном человеке!»
Оператор снова сменил объектив, и фигура Пруса появилась на экране в полный рост. Стало понятно, почему сюжет не подошел для киножурнала. Не только по техническим причинам, как великодушно информировал Сотниченко директор студии. Во всей фигуре Пруса, его позе (сгорбленная спина, жадно орудующие руки, трясущаяся от старости голова) было столько неприглядного, откровенного натурализма, что сцена вызывала отвращение.