Скаргин откинулся на спинку стула.
— Где вы хранили их?
— Здесь, в мастерской.
— А почему не у себя дома?
— Чтобы они всегда были под рукой. Евгений Адольфович мог потребовать книжки обратно.
— Кто знал об этом?
— Кроме нас с Евгением Адольфовичем, никто. Я никому не говорил.
— Седьмого января он приходил к вам дважды. Это как-то связано с книжками?
— Да. Первый раз он пришел днем и попросил отнести одну из них, ту, что на семнадцать тысяч, ко мне домой. А вечером зашел узнать, выполнил ли я его просьбу. Поэтому я не хотел говорить о дневном визите Пруса на следствии. И вам тоже.
— Вы отнесли сберкнижку к себе?
— Конечно.
— А вторую, с двумя рублями?
— Он попросил оставить ее в мастерской, чтобы по получении очередной пенсии было куда сделать взнос. Вечером я сказал ему, что сделал все так, как он хотел. Он остался доволен. Что произошло потом, я вам рассказывал. Он захотел остаться в мастерской, я отказал, но Евгений Адольфович стал плакать, и мне пришлось уступить.
— Чем он объяснил столь странное желание? К тому времени вы уже знали, что у него есть свой дом, родные.
— Он вообще был неразговорчив. И в тот вечер без видимой причины стал плакать и все время твердил, что его никто не любит, что он никому не нужен, что решил покончить со своими делами, со своим прошлым и начать новую жизнь…
— Ну, хорошо, а зачем он просил перенести книжку на семнадцать тысяч домой?
— Сказал, что так будет надежней.
— С какого времени они хранились у вас, Геннадий Михайлович?
— С ноября прошлого года.
— Он отдал их вам сразу после того, как внес выигрыш по денежно-вещевой лотерее в сберегательную кассу?
— Да, и после того, как снял со второй книжки четыре тысячи на свое путешествие. Он так и сказал мне.
— Почему он доверил их вам?
— Не знаю. Прус считал меня единственным человеком, который оказывает ему помощь бескорыстно.
— Но вы никогда не оставляли его в мастерской одного?
Фролов энергично возразил.
— А из каких соображений вы согласились держать книжки у себя?
— Самый трудный вопрос. Я сам не раз задавал его себе и не мог найти убедительный для постороннего ответ. Просто я не видел в этом ничего плохого. Судите сами: родственников он не признавал, вел полубродячий образ жизни — куда ему девать сберкнижки?
— Он жил в сарае. Мог спрятать там.
Фролов нахмурил брови.
— Говорите, — настоял Скаргин. — Начали, так выкладывайте до конца.
— Ладно. — Геннадий Михайлович облизнул губы. — Не хотел я подводить человека… Прус еще в ноябре сказал мне, что боится дочери. Она якобы иногда убирает в его сарайчике и может вытащить сберкнижки, получить по ним деньги, а там поминай как звали.
— Интересно, — заметил Скаргин. — Почему же он держал книжки на предъявителя?
— Это особая статья. Евгений Адольфович говорил, что лучше выбросит деньги, сожжет их, чем они после его смерти достанутся государству. «Пусть лучше перейдут к вам, — сказал он. — Я хоть буду уверен, что вы не пожалеете денег и похороните меня».
— Вы рассчитывали на это?
Фролов печально посмотрел на следователя и не ответил.
— Хорошо. Оставим это, — сказал Скаргин. — Скажите, Геннадий Михайлович, где лежали сберкнижки?
— В ящике стола.
— Прус знал?
— Знал.
— Почему же именно седьмого января он попросил вас перенести книжку с семнадцатью тысячами домой?
— Понятия не имею. Я уже говорил, что в тот день Евгений Адольфович был чем-то взволнован. Он понес всякий вздор, проклинал все на свете, говорил о какой-то новой жизни. Мне казалось, что он был чем-то напуган, а вот чем…
— Вы ничего не хотите добавить к тому, что сказали о причинах, из-за которых до сих пор умалчивали о сберкнижках?
— Что я могу добавить? Если бы я рассказал раньше, меня бы под горячую руку взяли под стражу. И без того Соловьев косо смотрел, а скажи я ему про книжки…
— На что же вы надеялись, Геннадий Михайлович?
— Вам покажется странным то, на что я надеялся, — смутился Фролов. — Так бывает, когда выдают желаемое за действительное. Я старался не думать о книжках и очень хотел, чтобы о них забыли все, кто знал…
— Все, кто знал? Пять минут назад вы говорили, что, кроме вас с Прусом, никто не был посвящен в тайну.
— Да. Но с тех пор я успел подумать вот о чем: раз кто-то подделал ключ, значит, Прус все же рассказал еще кому-то, третьему.