Теперь коробок из-под спичек.
На этикетке, ниже надписи «Берегите лет от пожаров», нацарапаны, а затем тщательно обведены шариковой ручкой цифры в следующей последовательности: 9–21–16–45. В кармане плаща (мы это помним!) — двухкопеечная монета. Казалось бы все ясно?
Отнюдь. Если это номер телефона, то даже с первого взгляда можно определить, что одна цифра в нем лишняя. Но какая: первая или последняя? Третья слева? А может быть, вторая с конца? Соловьев проверял все возможные комбинации с этими цифрами — бесполезно, никаких зацепок. Он установил, что нужного нам абонента под таким номером в нашем городе нет. Нет такого и в Новороссийске. Между тем, номер записан, как телефонный, с прочерками после девятки, единицы и шестерки, но при всем при том не исключено, что это вовсе не номер абонента, которому должен был или хотел позвонить Прус. Тогда что? Код? Шифр? Слишком таинственно, хотя и не исключено. В любом случае ясно одно: набор цифр был важен для Евгения Адольфовича, иначе не стал бы их обводить пастой. К тому же в коробке нет ни одной спички…
Таким видится мне Прус.
Заурядный старик?
Действительно, и внешне, и по образу жизни он вполне вписывался в образ человека своего возраста. Почему же в таком случае хочется возразить: заурядный Прус обладал исключительными, редкими в наше время качествами?
На это есть веские причины, но о них — позже. Факт остается фактом — кто-то хорошо знал Евгения Адльфовича, с кем-то он делился своими секретами и за это поплатился ни больше ни меньше, как своей жизнью.
Седьмого января в двадцать три часа сорок минут в отделение милиции обратился некий Фролов Геннадий Михайлович и сообщил, что в мастерской по ремонту электробритв, где он работает, им обнаружен труп человека. Этим человеком, согласно его же сообщению, являлся Прус Евгений Адольфович…
Сейчас передо мной лежит толстая папка. Здесь есть и опись документов, аккуратно сделанная почерком нашей секретарши, и объяснение Фролова, которое он собственноручно дал в ночь с седьмого на восьмое января, сидя в комнате дежурного, и протокол осмотра места происшествия — подробный и ясный, и фотографии, запечатлевшие положение трупа, и постановление Соловьева о возбуждении уголовного дела, и акты экспертиз.
Есть в ней и многое другое. Нет самого главного.
В данном случае можно было бы поспорить о том, что нужно и можно считать главным, но, пожалуй, даже школьник, ознакомившись с материалами, лежащими передо мной, сформулирует вопрос коротко и просто: кто преступник?
На то он и школьник. В отличие от него мне придется поставить вопрос несколько иначе: кто жертва?
И еще неизвестно, на какой из двух вопросов ответить легче.
О том, что Геннадий Михайлович Фролов в свое время окончил три курса юридического факультета, Скаргин знал из его анкетных данных, имевшихся в деле, но о профессиональных навыках, конечно, не могло быть и речи. Поэтому он был удивлен, когда Фролов, едва Скаргин вошел в тесное помещение мастерской, привстал и предложил сесть, явно отличая его от обычного посетителя.
— Можете не объяснять. — Голос у Фролова был низкий, с хрипотцой. — Я все понимаю — вы из милиции.
Скаргин не счел нужным уточнять и, воспользовавшись приглашением, присел у стола.
— У меня через несколько минут начинается обеденный перерыв. — Фролов пошел к двери. — С вашего разрешения я повешу табличку, чтоб не беспокоили, и мы сможем спокойно побеседовать.
Он вернулся на место.
В помещении горела настольная лампа. Ее колпак был низко опущен к столу с инструментами, и свет, отражаясь от покрывавшего столешницу стекла, падал на лицо Фролова снизу, отчего оно при малейшем движении, казалось, начинало плавать в воздухе, существуя как бы независимо от туловища, остававшегося в густой тени.
Геннадий Михайлович правой рукой вынул из левой ладони разобранный корпус электробритвы, положил его на подставку и выпрямил осторожно пальцы левой руки. Заметив взгляд Скаргина, он смутился.
— Вы, наверно, подумали, что я это специально? — Он вопросительно посмотрел на следователя и потупился. — Что ж, у вас есть для этого все основания — ведь вы всех должны подозревать, не так ли?
Лицо мастера — округлое и гладко выбритое, — припухлые влажные губы, которые он поминутно облизывал, мягкий овал подбородка и розовые одутловатые щеки создавали впечатление, что за столом сидит не взрослый мужчина, а крупный не по годам ребенок.