— И сейчас вы пришли, чтобы снова задавать свои вопросы. Пусть так, я не в претензии — на все отвечу. Но, ради бога, не думайте, пожалуйста, что я разыгрываю перед вами дешевый спектакль, что спекулирую своей болезнью. Левая рука повреждена у меня не в большей степени, чем указано в справке, которая есть в прокуратуре. От того, что я поморщусь лишний раз, она, поверьте, не станет ни подвижней, ни наоборот. Я же не мальчик и прекрасно понимаю, что вам нужны факты, и только факты, — усвоил это, когда изучал право…
Фролов говорил так, будто давным-давно знает Скаргина, ждал его прихода и теперь продолжает старый, незаконченный спор, который они ведут с незапамятных времен.
— Вы должны признать, что факты — вещь не только упрямая, но и объективная, — в тон ему возразил Скаргин.
— Я знаю, на что вы намекаете.
— На что же?
— Ну, мол, подозревать вы имеете полное право, а мне, Фролову, обижаться не на что — ведь я на свободе, а значит, справедливость торжествует.
— Разве не так?
Геннадий Михайлович всем своим видом показал, что потерял надежду быть правильно понятым.
— Все так. Вы правы.
Его лицо дрогнуло и исчезло из освещенного пространства над столом. Скаргину почудилось, что он остался один в полутемной мастерской — ощущение не из приятных.
— Где тут у вас выключатель? — спросил он.
— Простите, я сейчас.
Серая бесшумная тень переместилась к стене. Раздался слабый щелчок, и неоновая трубка под потолком, мигнув несколько раз, залила помещение ровным светом.
Плотный коренастый мужчина, потерявший всякое, даже самое отдаленное сходство с ребенком, вернулся к столу, присел, поправил рукой редкую прядь волос, прикрывавшую лоснящийся выпуклый лоб.
— Мне бы не хотелось, чтобы вы принимали меня за симулянта. — Фролов по-детски облизнул губы. — Ведь если разобраться, мне выгодно составить о себе мнение как об инвалиде, не владеющем левой рукой. Я угадал ход вашей мысли?
— Приблизительно, — не стал возражать Скаргин. Он помнил: в судебно-медицинском заключении, приобщенном к делу, сказано, что телесные повреждения, причиненные Прусу, одной рукой нанести невозможно. Правда, Фролов этого не знал, он мог только догадываться.
— Вот видите, — продолжал между тем Геннадий Михайлович. — Но разве не глупо было бы мне концентрировать ваше внимание на своей левой руке? Степень ее повреждения указана во врачебной справке, и пусть вопрос о моей потенциальной способности — физической, конечно, — на убийство под сомнением, и, честное слово, не стал бы так грубо вас разыгрывать.
— Возможно, — ровно сказал Скаргин. — Допустить можно все, что угодно.
Геннадий Михайлович вздрогнул, как от удара, но сдержался и промолчал.
— Однако мы отклонились от темы разговора, ради которого я, собственно, пришел к вам. — Скаргин поспешил сгладить впечатление от своих слов.
— Слушая вас, — коротко бросил Фролов.
— Я знаю, что вас неоднократно допрашивали, Геннадий Михайлович. Я внимательно ознакомился с протоколами и, откровенно говоря, не надеюсь услышать от вас сенсационных признаний. Мне хотелось просто поговорить с вами о Прусе в непринужденной обстановке, без фиксации результатов нашей беседы. Короче, я надеюсь получить более полное и объемное представление о Евгении Адольфовиче. А кто поможет мне в этом лучше, чем вы?
— Ясно.
На минуту в мастерской воцарилась тишина, и сквозь неплотно прикрытую дверь стало слышно, как мимо один за другим, шурша шинами, проносятся автомобили.
— Почему вы молчите? — спросил Скаргин.
Фролов потрогал корпус электробритвы и передвинул его на несколько сантиметров в сторону.
— Знаете, — сказал он, — мне столько раз приходилось рассказывать о Евгении Адольфовиче — не сосчитать. Причем одно и то же. В последний раз я почти слово в слово повторил то, что рассказывал в первый. Инерция. Боюсь снова повториться.
— Ну, если больше нечего…
— Что вы! — слегка оживился Фролов. — Я общался с ним года два, не меньше. За это время хорошо узнал старика. На скудность сведений жаловаться не приходится.
— Я тоже так думаю.
— И все ж с того дня… — Фролов многозначительно посмотрел на Скаргина. — Вы понимаете, о каком дне я говорю?
— О дне убийства?
— Да, о дне смерти. С того дня образ Евгения Адольфовича как бы раздвоился в моем сознании. Один предназначен для вас, а другой, более глубокий, более реальный, существует как бы сам по себе. Вы только не обижайтесь.