И вдруг, дня за три до Рождества, по улицам замелькало что-то необычно много солдатских серых полушубков, с базара по городку расползлись тревожные, такие непохожие на действительность, слухи о встреченных в окрестностях германских разъездах, а в одно ясное, морозное утро слухи эти подтвердились самым определенным и зловещим образом.
Посреди базарной площади, перед самым костелом, с гулом и треском разорвался снаряд.
Стекла в окнах соседних домов дрогнули и зазвенели жалобным звоном, жалобно завизжала, задетая осколком в лапу, собака, из людей по счастливой случайности никто не пострадал, но смятение и ужас овладели мирным городком.
Послышались вопли и крики перепуганных, растерявшихся женщин, плач сбитых с толку детей, и в эту симфонию человеческого страха и горя врывались отдельные оглушительные ноты канонады. Кое-где уже загорелись зажженные снарядами дома. Черные клубы дыма стлались над пробитыми крышами и закрывали от глаз холодную и прозрачную голубизну неба, со стен валились, рассыпаясь мелкой пылью, глыбы штукатурки и битого кирпича.
Обезумевшие люди искали спасенья. Кто тащил домашний скарб, кто прижимал к груди плачущих, неодетых детей.
Более спокойные и благоразумные спешили укрыться в погреба и подвалы.
Панна Ванда Гржибовская никогда не терялась.
Несмотря на свою молодость, она уже имела за плечами трудную, полную испытаний, жизнь, научившую ее смотреть без страха в лицо любой опасности, даже самой смерти.
Вся бледная, со сжатыми губами и сверкающими темными глазами, она торопливо укутывала маленького пятилетнего Стася, следившего за ее движениями своими большими любопытными глазами, свернула в узел одеяло и подушку и принялась складывать в корзину, в которой, обычно кухарка Анна ходила за провизией, содержимое буфета и кладовой.
— Печеные яблоки не забудь, мама, — посоветовал мальчик, не смея расспрашивать.
— Ничего не забуду, Стася, только слушайся маму, милый, пойдем скорее.
Панна Ванда окинула комнату печальным взглядом и быстро вышла во двор, придерживая одной рукой узел и корзину, а другой — маленькие пальчики Стася.
По узкой и крутой лестнице оба спустились в подвал. Тут было сыро и почти темно; отзвуки орудийных выстрелов доносились слабее.
— Мы тут, мамочка, и солдатиков не увидим, — пожалел ребенок, — и не хорошо тут, мамочка, пойдем наверх.
— Молчи, молчи, Стасько, наверх нельзя, там немцы, убьют, понял, милый, — и перед серьезностью тона матери высохли капризные слезы на ресницах Стася.
Большая часть подвала была занята сложенными дровами, в меньшем, остававшемся свободным, пространстве, на опрокинутых ящиках и каких-то обрубках расположились беженцы.
Скоро новая обстановка заинтересовала мальчика он обошел все уголки незнакомого помещения, нашел каких-то щепочек и досочек и занялся постройкой замысловатого здания.
На обед не было надоевшего супу, и не надо было сидеть смирно на стуле от первого блюда до последнего и маневрировать вилкой и можем. Словом, было бы совсем весело, если б не одно обстоятельство, немало смущавшее Стася.
Вечером, когда стало совсем темно, и мама уложила ребенка в импровизированную постель, составленную из одеял и подушки, мальчик решился поделиться с нею мучившей его заботой:
— Мамочка, — тихонько позвал он.
— Что, Стасько? — спросила панна Ванда.
— Сегодня у нас сочельник?
— Сочельник, милый.
— Значит, завтра будет елочка и подарки? Правда, ведь, ты обещала? Ведь, да? — скажи, мама.
Острая спазма впервые с утра сжала горло Гржибовской. Она не сразу могла отвечать, а когда собралась с духом, голос ее звучал глухо и как-то необычно торжественно и грустно.
— Будет елочка, Стасько, сынок мой милый. Помолись крепко Матке Боске и Пану Езусу и попроси всем нам радостных праздников.
— Хорошо, мамочка, я помолюсь, — послышался в сумраке вдумчивый серьезный голосок.
Стало тихо, даже наверху умолкли леденящие душу взрывы.
Панна Ванда, утомленная событиями истекшего дня, опустила усталую голову на подушку, по которой рассыпались мягкие волосы спящего Стася, и понемногу забылась легкой тревожной дремотой.