— Вылазить пора… ваше б-дие… — расталкивал меня Харзюк, каким-то образом успевший оказаться уже в вагоне и при том в полной амуниции…
Он суетился около чемоданов и мешал всем в узком проходе тесного вагона…
Только теперь все оценили комфорт восьмидневного путешествия в превосходном вагоне, обедов на вокзалах или ресторанах больших городов, теперь, когда за окнами была холодная августовская ночь, когда предстояло, быть может, еще множество раз ночевать на мокрой, ледяной траве, на песке, влажном от дождя, на снегу, прямо разостлав плащ и засунув руки в рукава шинели…
Но на вокзале уже проиграли сбор…
Из вагонов давно вышли все, заспанные, серьезные; эти люди в куцых шинелях строились в шеренги, взбрасывали на плечо винтовки и один за другим взводы исчезали в белесоватом тумане поднявшейся тяжелой, влажной пыли…
Солдаты снимали фуражки, крестились и с сосредоточенными лицами вмешивались в это месиво людей, коней и повозок…
Поход начался…
Шагая целыми днями по дорогам мимо деревень, лесов, болот и скал, останавливаясь для обеда прямо в поле и ночуя в палатках на плаще, или прямо на сеновале у крестьян, мы быстро привыкли к этим особенностям походной жизни, и они приобрели для нас даже особенную прелесть…
Едва рота останавливалась и ружья составлялись в козлы, как солдатики, посбрасывав с себя амуницию, начинали рыть шанцевыми лопатками неглубокие канавки, затем вырубались две рогатки, ставились они по обе стороны канавки, на них клалась толстая перекладина, на которую подвешивалась дюжина солдатских котелков.
В котелках варился картофель или кипятился чай…
Харзюк оказался человеком с исключительными кулинарными способностями…
О питании офицеров никто не заботился, кухня собрания где-то отстала очень далеко, а потому о своем пропитании нам приходилось заботиться самим… С общего согласия решено было поручить провиантскую часть Харзюку.
Для первого же дня Харзюк подал нам прекрасный суп из курицы с разной зеленью.
Он каждый день изобретал новые блюда: то шашлык, приготовленный из простого мяса, зажаренного на штыке, как на вертеле, то компот из груш, сваренный почти без сахара, словом, Харзюк всеми силами старался угодит нам и поддержать свою репутацию опытного повара.
Таким образом, питаясь изделиями нашего старательного Харзюка, мы не могли жаловаться на отсутствие разнообразия кушанья.
На маленьких привалах, когда не расставляли палаток и даже не составляли ружей, Харзюк прибегал ко мне с маленьким саквояжем, который он называл «цымоданчиком» и в котором заключалось все наше хозяйство.
— Не прикажете ли кипяточку, ваше благородие, — раздавалось обычное предложение.
Между тем мы все двигались вперед и вперед, к тем полям, возвращаясь с которых, давно попадались к нам навстречу вереницы подвод, нагруженных солдатами с серыми лицами и забинтованными руками, ногами или головами…
Харзюк всегда следовал в обозе; как и, вообще, всякий русский денщик, он проникнулся мыслью, что «багаж его благородия» самое священное для него, а потому, шагая рядом с ротной двуколкой, он не спускал глаз с моего вьюка и при каждом удобном случае приносил мне в роту «цымоданчик». Когда вы разбирались в «цымоданчике», наибольший восторг в нем вызывал карманный электрический фонарик с белым и зеленым огнем. Его очень занимало, как от нажатия кнопки, вспыхивал огонек и как он так же быстро гаснул…
— Занятная штука, ваше благородие, до чего только люди не додумаются, — говорил он мне часто, особенно по вечерам, наливая чай и освещая чайник то белым, то зеленым огнем.
И вот мы приняли боевое крещение, окунулись в тот огонь, из которого люди выходят обожженные, с закаленным сердцем и обращенной к Богу душой. Весь день мы были в деле и не было времени думать ни о еде, ни об отдыхе: громадность и острота новых ощущений заставили забыть все.
Обоз остался где-то позади, верстах в пяти, вместе с Харзюком и его «цымоданчиком».
На следующее утро я был в госпитале, верстах в 12 от занятой нами накануне деревни, я лежал в чистом белье, на чистых простынях и после трехнедельного спанья, не раздеваясь, где попало и как попало, было неизъяснимо хорошо в этой обстановке покоя и уюта.
Совершенно неожиданно показалась в дверях солдатская голова…
— Харзюк! Ты откуда, братец! — изумился и обрадовался я…
— Здравия желаем, ваше благородие! — осклабился Харзюк. — Насилу нашел вас…
— Да как же ты нашел?
Харзюк начал рассказывать какую-то чрезвычайно запутанную историю поисков, но заключил по обыкновению: