— Не выношу поцелуев старых бородачей!
— Подумаешь, какой курчавый юнец!
Несмотря на протесты Терезы, Иона все же заставил Корнелия опорожнить рог.
— Миленький ты мой, племянник дорогой, пей, пей! — приговаривал Отия, глазами, полными любви, следя за Корнелием. — Это же настоящий виноградный сок, не повредит он, впрок пойдет, как материнское молоко. — И, когда Корнелий выпил, старик мечтательно произнес: — Эх, племянник, если б ты знал, сколько я выпил этого соку за свою жизнь! А как кутил в твоем возрасте!
Веселье нарастало.
— Я прошу вас, — кричал Платон хозяйке дома, — удостоить нас вашей игрой на дайре, а также лезгинкой! Иначе зачем мы приехали в Зедазени?
— Дайру, дайру! — требовали гости.
Беглар поднялся, прошел в гостиную и, сняв со стены дайру, зашел с нею в кухню, чтоб погреть ее над огнем. Нагрел так, что она от прикосновения руки уже начинала звенеть, и передал дайру Бабо.
Все приготовились слушать.
— Я буду играть после того, — поставила Бабо условие, — как вы, уважаемый Платон, произнесете еще один тост.
— Просим, просим! — раздалось со всех сторон.
Платон вопросительно взглянул на Бабо, потом перевел взгляд на Иону и взял азарпешу.
— Хорошо, ваше условие, прекрасная из прекрасных, я принимаю, — произнес он торжественно. — Итак, разрешите поднять эту чашу и выпить ее за здоровье редкого по своим душевным качествам и в то же время весьма странного человека, бескорыстного общественного деятеля и подлинного благодетеля Карисмерети, уважаемого всеми нами Ионы. Все мы его знаем именно таким. А то, что я думаю о нем, я скажу ему сейчас стихами.
Солнце уходило за лес, окутанный предвечерней мглою. Алый закат освещал напряженное, как у актера, лицо Платона, устремленные вдаль глаза. Иона с трудом скрывал охватившее его волнение.
Помолчав немного, Платон начал:
Раздались оглушительные аплодисменты. Иона прослезился, подошел к Платону и поцеловал его в лоб. Дайра Бабо загремела так, словно по двору промчалась целая лавина всадников. Это был приветственный туш в честь оратора и в честь того, о ком он говорил.
Сверкая полными молодого задора глазами и широко раздувая ноздри, Бабо держала украшенную бубенцами и серебряными монетами дайру почти на вытянутых руках, и было как-то странно, что тонкие пальцы ее извлекали из такого простого инструмента столь чарующие звуки. Лицо у Бабо сияло подлинным вдохновением. При свете только что зажженной лампы, как два светлячка, сверкали ее серьги. Дум-дара, дум-дара, — раздавались звуки туша.
Туш сменился звуками лезгинки. Платон выскочил из-за стола, обошел круг и, посеменив ногами, остановился перед Бабо. Та высоко подняла дайру и, грациозно изогнув свой стан, вступила в танец.
Платон с удивительной быстротой двигал ногами, становился на носки, вертелся волчком, скрещивал ноги и, цепляясь одной за другую, путал ритм, сбивался. Его танец походил скорее на пляску дикарей у костра, на что угодно, но только не на лезгинку. Однако сам танцор был, конечно, совершенно иного мнения о себе. Закончив танец, он возвратился на свое место и, оглядев свысока сидящих за столом, крикнул:
— Вставайте, танцуйте все! Лжет тот грузин, который говорит, что не умеет танцевать!
Пир был в самом разгаре, когда Платон поднял азарпешу, чтобы выпить за славного гостя Верхней Имеретии — «большого патриота, мудрого политика, всеми уважаемого кахетинского князя и выдающегося юриста Эстатэ Макашвили».
Опять раздались звуки дайры, опять заздравный туш сменился лезгинкой. Теперь на освещаемый лампой уголок двора вышел брат хозяйки, Дата Кипиани. Закатав рукава и распустив, точно орлиные крылья, полы черкески, он с поднятыми руками некоторое время кружил по траве, как бы намечая жертву, и затем, часто-часто перебирая ногами на месте, вдруг остановился, будто замер перед сестрой. Бабо снова подняла дайру и, уходя от кавалера, точно вспугнутая горлинка, понеслась по кругу. Преследуя ее, кавалер то обходил ее, то преграждал ей дорогу, то снова несся за ней… Так это повторялось несколько раз. Наконец, как бы убедившись в тщетности своих преследований, он метнулся в сторону и, подобрав высоко полы черкески, дал возможность горделивой даме издали полюбоваться его красивым станом, быстрыми движениями стройных ног. Стараясь понравиться ей, он отрывался от земли, выделывал в воздухе искусные фигуры… И вот она послала ему улыбку, поплыла навстречу, и теперь уже в едином порыве, в едином созвучии чувств они быстро и плавно пошли по кругу, срывая восторженные рукоплескания сидевших за столом.