— Хорошо, — кипятился Нодар Авалишвили, — вы распустили милицию, разоружили правительственный отряд, поставили всюду своих людей, но скажите, что вам нужно от князей и дворян, объясните, почему вы не отличаете правых от виновных, зачем вы всех хватаете, всех разоряете? Ведь среди них есть и такие, которые не прочь излишек своих земель отдать добровольце.
— И совсем это не так, — возразил Кирилл. — Вот, например, Иона Чхеидзе. Он дворянин? Дворянин. Мы его тронули? Нет. А почему? Потому, что Иона всегда помогал деревне, потому, что никто не помнит, чтобы этот человек когда-нибудь обидел крестьянина.
— Думаю, что и я сделал для крестьян не меньше, чем ваш Иона. Всем хорошо известно, как я боролся за народ. В пятом году я даже собственный красный отряд организовал. В царской тюрьме сидел. А теперь, когда самодержавие свергнуто, когда Грузия стала наконец независимой страной, вы таких людей, как я, не признаете, не хотите внять моему совету, ведете борьбу с нашим правительством. Это, говорю я вам, неправильно! Это авантюра! Это предательство!
— Предательством было впускать в Грузию немецкие войска, продавать иностранцам нашу страну, — резко ответил Нодару Авалишвили молодой, смуглый, небольшого роста чиатурский рабочий Миха Пруидзе.
— Никто Грузию не продавал и не продает, но, по-моему, после того как Россия нас покинула, нам выгодно быть в союзе с такой страной, как Германия. Против этого спорить не приходится.
— Ну, а мы будем спорить, — настаивал на своем Миха Пруидзе, — потому что то, что вы называете независимостью Грузии, есть просто-напросто союз немецких штыков с меньшевистским правительством против рабочих и крестьян! Новое ярмо не выход из положения!
— А в чем же выход?
— В советской власти, в союзе грузинского народа с русским народом.
— Но наш народ не желает советской власти. Все равно, говорю я вам, из вашей затеи ничего не выйдет!
— Так что же вы прикажете нам делать? — насмешливо спросил Нодара Авалишвили Вано Махатадзе. От негодования жилы на его худой, длинной шее вздулись. Своей заносчивостью, наглостью Авалишвили очень напоминал ему штаб-ротмистра Абхазава.
— Принести повинную правительству, отказаться от дальнейшей борьбы, — ответил ему Авалишвили.
— Нет, никакого мира с предателями народа у нас не может быть.
— Ну, как знаете, молодые люди. Мое дело — сторона, я лишь посредник между вами и властью. Но я не могу передать такой ваш ответ правительству…
— Нет, идите и именно так передайте вашему правительству, — гневно бросил Пруидзе.
— Почему это моему правительству?
— Потому, что его поддерживают князья, помещики и контрреволюционеры.
— Выходит, что и я контрреволюционер?
— Конечно!
Авалишвили нервно рванул свою папаху и нахлобучил ее на бритую голову до самых бровей. Затем схватился огромной жилистой рукой за рукоятку кинжала и злобно сверкнул глазами.
— Мальчишка! — заорал он на Пруидзе. — С кем ты разговариваешь?
— На мальчишек в своем доме кричите, князь, — спокойно ответил ему Пруидзе и положил руки в карман кожаной куртки.
— Молчать! — взревел Нодар Авалишвили и наполовину вытащил из ножен клинок кинжала. Однако, увидев, что один из повстанцев навел на него винтовку, хлопнул широкой ладонью по рукоятке кинжала и водворил клинок на место. Кровь ударила в голову. «Подумать только, — возмущался он, — какой-то оборванец смеет пугать меня, офицера! До чего докатились мы!»
Он быстро направился к выходу. Но в дверях остановился:
— Вспомните меня, пожалеете!
Когда он ушел, Бабо скинула с себя бурку и, встав перед Нико Гоциридзе, стала говорить то же самое, что говорила уже по дороге в Карисмерети Галактиону Гелашвили:
— Вы все забрали у нас. Ну что ж, забирайте, сила на вашей стороне. Но я прошу, пощадите моего брата. Где он? Покажите мне его.
— Покажите, ничего от этого не случится, — попросил и Беглар.
Бабо дали возможность повидаться с братом. Убедившись, что ему не угрожает расстрел, она отправилась обратно в Зедазени.
Бабо гнала лошадь, торопилась. Ей нужно было вернуться в Зедазени до рассвета, так как Отия имел обыкновение вставать рано и, заметив отсутствие жены, мог поднять в доме переполох.