Платон не дал договорить Корнелию и в страшной ярости обрушился на него:
— Да будет вам известно, молодой человек, что мы люди не военные, не манекены, предназначенные для войны! Мы не педагоги и не проповедники христианской морали. Мы не политические деятели, не социалисты-пропагандисты. Мы — поэты! Мы — жрецы и кудесники! Нам нет дела до какого-то там переустройства общества. Мы не желаем обманывать себя всякими иллюзиями социализма. Для нас не существует ни добра, ни зла… Нам все подвластно: мы можем ад превратить в рай и наоборот.
Корнелий не сомневался уже, что перед ним не совсем нормальный человек.
Часы глухо пробили два. Кругом царила тишина. Корнелию стало жутко. Глаза Платона сверкали, как у человека, одурманенного гашишем. Черная шапочка на голове делала его совсем похожим на сумасшедшего. Он уже не лежал, а сидел на постели.
И вдруг новоявленный кудесник закончил свою тираду патетической фразой из Ницше:
— «O Mensch, gib acht, was spricht die tiefe Mitternacht…»[7]
Не успел Платон окончить цитату, как окна гостиной озарились пламенем далекого пожара и раздался лай собак. Все выбежали на балкон. Наскоро одевшись, Платон тоже выскочил. Вздуваясь огненными облаками, неслись с горы дым и искры. Потом пламя ярко вспыхнуло и столбом поднялось к небу.
— Где это?! — воскликнула Тереза.
— Проклятые народогвардейцы подожгли дом Георгия Абесадзе, — ответил всезнающий Доментий.
Отчаянные крики женщин, доносившиеся из деревни, угнетающе действовали на Корнелия.
— Мы так оторваны от жизни, что не можем осмыслить всю глубину разыгрывающейся сейчас трагедии. Нас пугают большевистской анархией, большевистским варварством, а это что такое?.. Вот о чем говорит ваша глубокая полночь! — резко крикнул Корнелий Платону.
— И этот пожар, и людские трагедии, о которых вы так печалитесь, — все это лишь суета сует…
— Нечего сказать, все вверх дном переворачивается, а вы — суета сует! — с еще большим раздражением произнес Корнелий. — За что они жгут хижины этих бедняков? Нет, я больше не могу, не могу! И я вот прямо вам заявляю: я за них, за всех тех, кого вы…
— Этого еще недоставало! — с горечью прервала сына Тереза.
Эстатэ иронически посмотрел на Корнелия.
— Я думаю, — произнес он нараспев, — что большевики обойдутся как-нибудь без вас.
Иона возмущался вместе с Корнелием:
— Нет, я завтра же еду в Зедазени и поговорю с полковником Ревазишвили. Больше этого терпеть нельзя.
— Все это надоело мне до смерти, — заявил в свою очередь Платон. — Опротивели все эти войны, все эти смуты! Оставляю ваш ратный стан. Остается только одно — удалиться, как мечтал Флобер, в башню из слоновой кости…
ГИБЕЛЬ ГОДЖАСПИРА
Много ужасов мне приходилось видеть в моей жизни. Давай погляжу и на этот.
Народогвардейцы объезжали покоренные села, обирали крестьян, жгли дома повстанцев, бесчинствовали. В Саркойе они явились в дом к столетнему Теоде Туриашвили.
Теоде вступил с ними в спор:
— Безбожники! Да мыслимо ли, чтобы одна деревня могла прокормить столько людей?
Народогвардеец полоснул старика нагайкой.
— Большевиков небось хорошо кормили!
Теоде зашатался и прислонился к плетню. Вспомнилось ему, как однажды поймали его в господском лесу, когда он срубил дерево, и приказали высечь, как отрубил он лесничему руку и сидел за это в тюрьме.
— Как? Меня, старика, нагайкой? Негодяй ты! — возмутился Теоде, заморгал воспаленными веками, поднял палку, попытался замахнуться, но не смог и ткнул ею народогвардейца в бок.