— Ах ты, собака! — рассвирепел народогвардеец. Еще раз стегнул старика нагайкой и наехал на него конем.
Теоде как подкошенный свалился у забора, ударившись виском о камень.
— Что ты делаешь, нехристь! — раздался сзади громовой голос Годжаспира.
Он бросился к Теоде, хотел поднять его, но не успел. Судорога свела кривые, тощие ноги Теоде.
Сбежались соседи. Заголосили женщины. Труп старика перенесли в дом.
Отрядом, ворвавшимся в Саркойю, командовал Дата Кипиани. Годжаспир сразу узнал его. Дата остановил коня.
— Это ты, старый волк, — крикнул он Годжаспиру, — мутишь народ, подговариваешь не давать войскам продовольствия?
— Чего мне подговаривать? Все равно давать нечего. Последнее отобрали…
— Молчать, мерзавец! — заорал Кипиани. — Свой дом превратил в разбойничье гнездо!
Глаза у Кипиани налились кровью. Жилы на шее вздулись. Годжаспир оглянулся и отступил к забору. Но Кипиани не отставал от него:
— Ты скажи: о чем думал твой Галактион, когда захватил меня, безоружного, в доме моей сестры? Скажи: почему вы не остановили своих сыновей, когда они вздумали разорять Отия Мдивани? Вы, о чем вы думали? Забрать его!
К Годжаспиру подскочили народогвардейцы. Закричала Асинэ, заплакали дети. Старик бросил грозный взгляд на Дата Кипиани.
— Что ты делаешь, бога побойся! — прохрипел он.
— Взять! — повторил Кипиани свое приказание.
Народогвардейцы навалились на Годжаспира. Он попытался выдернуть из плетня кол, но это не удалось. Сзади к нему подкрался народогвардеец и рукояткой нагана ударил его по голове. Старика связали и бросили на землю.
Народогвардейцы схватили также брата Годжаспира, Никифора, его сыновей Севериана и Бичиа, отца Раждена Туриашвили — Нестоар, и всех, за исключением Годжаспира, погнали в карисмеретскую тюрьму.
Деревня огласилась душераздирающими воплями, криками женщин и детей.
Годжаспира отвели к усадьбе Отия Мдивани и здесь посадили у ворот. Вскоре сюда прибыл Дата Кипиани и приступил к допросу.
— Если хочешь жить, — сказал он старику, — скажи, где Галактион и его товарищи?
— Откуда я знаю? Разве мало места в горах и лесах.
— Даю тебе слово, ни одного из них мы не расстреляем. Просто вышлем всех из Карисмерети.
После долгих уговоров и угроз Годжаспир сдался.
— Если память мне не изменяет, они собирались пойти по Сачхерской дороге в Осетию, — промолвил он и, сложив вчетверо свою сванскую шапку, приложил ее к разбитой голове.
— Ну, смотри, если соврал, разговор с тобой будет короткий.
Утром Иона и Корнелий поехали в Зедазени. Переправившись через реку, они остановились у мельницы. Мельник Харитон со слезами на глазах рассказал им о бесчинствах народогвардейцев в Саркойе, о зверской расправе над престарелым Теоде Туриашвили.
На Бнелемтском подъеме Иона сказал Корнелию:
— Вот несчастье-то какое навалилось! Даже царский генерал Алиханов не расправлялся в тысяча девятьсот пятом году с крестьянами так жестоко.
— Да, — ответил Корнелий, — никогда я не думал, что люди могут так озвереть.
— Думаю, что мы застанем в Зедазени Ревазишвили. Если он не прекратит расправы с народом, поеду в Тифлис, к самому Жордания, — волновался Иона.
— Я удивляюсь, почему Жордания и те, кто с ним, называют себя социалистами, — заметил Корнелий.
Подъезжая к Саркойе, он бросил взгляд на видневшийся вдали огромный дуб.
— Иона, взгляни, — в ужасе произнес Корнелий, — кажется, на дереве человек висит…
— Где? Да что ты… Господи… в самом деле человек!..
Саркойя выглядела совершенно безлюдной. Двери и окна были всюду закрыты, во дворах тоже никого не было видно. Где-то тихо залаяла собака. Где-то юркнул в избу полуголый ребенок и поспешно захлопнул за собой дверь.
Всадники проехали деревню и направились к пригорку с дубом. На дереве в одном белье висел, покачиваясь, человек.
— Кто это может быть? — испуганно спросил Корнелий.
— Не знаю, — ответил глухо Иона.
Дверь избы, в которую только что прошмыгнул ребенок, снова приоткрылась, и оттуда высунул голову пожилой крестьянин. Крадучись, он добрался до хлева, проскочил к плетню и проводил испуганным взглядом только что проехавших всадников. Крестьянин перебежал через огород. Навстречу ему вышла женщина, и они вдвоем стали решать, кто же это проехал.
В соседнем дворе какой-то крестьянин, взобравшись на дерево, тоже украдкой наблюдал за незнакомыми людьми. «То ли от правительства, то ли все те же разбойники?» — думал он. Так же размышляли и другие сельчане, притаившиеся в кустах и виноградниках. Они и представить не могли, чтобы кто-нибудь из своих, из деревенских, посмел приблизиться к дубу. Народогвардейцы смертью пригрозили каждому, кто посмеет подойти к повешенному или проявить какое-либо участие к его судьбе.