«Помирились», — окончательно заключил Корнелий, внимательно глядя на Нино и Эло. Щеки у них разрумянились. Словно школьницы, стояли они перед Миха, глядя на него широко раскрытыми, ласковыми глазами, пока он укладывал подарки в полевую сумку.
«Очевидно, Миха едет на фронт только для того, чтобы помириться со своей женой», — продолжал гадать Корнелий. Гнев и растерянность обуревали его. Все вызывало в нем теперь отвращение, раздражало. Эло обменивалась улыбкой с мужем. «Какая глупая у нее улыбка! — подумал Корнелий. — Да и у Нино не лучше… У обеих какие-то большие, уродливые рты. И как только раньше я этого не замечал? И лица глупые, кукольные, розовощекие…»
Он заметил приближавшихся Платона и Эстатэ. Платон был в черном пальто и котелке, чисто, как всегда, выбрит. Подойдя к женщинам, он снял аристократическим жестом перчатку, приподнял котелок и, склонившись, поцеловал поочередно женщинам руки.
— Как поживаете? Совсем нас забыли, — журила его Вардо. — Вы чем-то недовольны?..
— Кто может быть доволен, сударыня, своей жизнью в наше время? Но это отнюдь не значит, что я могу забыть ваше очаровательное семейство, — рассыпался в любезностях Платон и, надевая перчатку, с нежной улыбкой взглянул на Нино. Нетрудно было догадаться, почему он не может забыть семейство Макашвили.
Вардо была польщена.
— Скоро день святой Нино, надеюсь видеть вас тамадой за нашим столом, — протянула грудным голосом Вардо и, прищурив черные глаза, улыбнулась.
— О да! День святой Нино мы отпразднуем на славу, — ответил Платон и, подойдя к Нино, принялся ей что-то шептать.
— Платон забывает, что четырнадцатого января он еще будет в Баку, — вмешался в разговор Эстатэ.
— Как? — в один голос воскликнули Вардо и Нино и, приподняв брови, взглянули на Платона с таким выражением, словно его отсутствие на именинах грозило провалом делу большой государственной важности.
— Ах, да! Забыл вам сказать… — пояснил Платон. — Я получил из Баку письмо от моего друга, знаменитого русского поэта и философа Вячеслава Иванова. Он читает в Баку лекции по античной литературе и сейчас приглашает погостить у него немного. Мы давно уже духовно сблизились с ним. Даст бог, к тому времени война закончится нашей победой и я подоспею из Баку, чтобы отпраздновать именины прекрасной Нино.
— А вы разве сомневаетесь в нашей победе? — удивилась Вардо.
— Не верю я в государство, созданное меньшевиками.
В это время на площади показался автомобиль, в котором сидели военный министр Георгадзе и командующий фронтом генерал Азизашвили.
В войсках произошло движение.
— Командующий, командующий… — пронеслось по рядам.
Эстатэ и Платон направились к вокзалу.
Правительственная комната вокзала была заполнена офицерами. Миновав ее, Эстатэ и Платон прошли в соседнюю комнату. Свет люстры падал на ковер, покрывавший весь пол. На стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Каутского, Плеханова, Жордания и большая карта Закавказья. Посреди комнаты, около стола, покрытого красным сукном и украшенного огромными вазами, беседовали военный министр и командующий войсками. Эстатэ и Платон поздоровались с ними. Министр Георгадзе, человек среднего роста, выделялся среди окружавших очень бледным лицом и черной бородой. На столе перед ним лежала шляпа. Зная близко Эстатэ и Платона, он первым пошел им навстречу. Вслед за ним подошел и генерал Азизашвили.
Генерал был в шинели солдатского сукна. На первый взгляд его можно было принять за смуглого, коренастого крестьянина. Но черные глаза на загорелом и обветренном в походах лице глядели так повелительно, что под их взглядом у всякого отпадала охота прекословить ему.
— Как дела на фронте? — интересовались Платон и Эстатэ.
Азизашвили подошел к карте и, водя по ней пальцем, стал показывать им расположение грузинских и армянских войск, словно рассказывал хорошо заученный урок. За последние дни ему бесчисленное множество раз пришлось объяснять членам правительства, политическим и общественным деятелям военную обстановку, и это смертельно ему надоело.
Вошел начальник штаба армии. Азизашвили отдал ему ряд распоряжений.
Со стороны перрона раздался протяжный свисток паровоза и грохот поезда, ускорявшего ход. Платон выбежал из зала и, возвратившись через некоторое время, сообщил командующему: