— Несомненно. Вы правы, и мы еще вернемся к этому вопросу, — заметил Уордроп, решив покончить пока с деловыми разговорами, так как к ним в это время подходили министр юстиции и Эстатэ Макашвили с журналистами Годебанидзе и Кадагишвили.
Жордания недовольно пожал плечами.
Уордроп посмотрел на Карла Чхеидзе, который, сидя на другом конце стола, выражал благодарность старому петроградскому профессору Филимону Эристави, изъявившему согласие заведовать кафедрой античной литературы в Тифлисском университете. Рядом с Чхеидзе сидел Ираклий Церетели, поглощенный беседой с артисткой Германовой, приехавшей из России. В беседе Жордания с Уордропом он, как и Чхеидзе, не принимал никакого участия: казалось, их абсолютно не интересовали судьбы Грузии, точно они были здесь такими же гастролерами, как и Германова.
Дамы в палатке с завистью смотрели на Германову, нежно улыбавшуюся Церетели. Кто-то пустил слух, что Церетели увлечен артисткой. Слух этот не был лишен основания. Некоторые русские артисты находились тогда в Грузии и выступали в различных театрах. Для Церетели они представляли собой частицу прошлого, и он не пропускал ни одного спектакля с их участием.
Церетели каждый вечер бывал в театре, посылал Германовой цветы, ужинал с ней после спектаклей. Он был очарован ее игрой. В особенности нравилась она ему в роли Грушеньки в «Братьях Карамазовых».
— Вы бесподобная Грушенька, — говорил он ей глухим, таинственным голосом.
Покоренный ее красотой и талантом, он выглядел в такие минуты застенчивым, безвольным, неопытным в любви Алешей, очарованным Грушенькой. Германова чувствовала это — она говорила с ним нараспев, растягивая слова, вытягивая вперед нижнюю пухлую губу, и смеялась безудержным смехом.
Члены правительства и иностранные гости вышли из палатки и, заняв места в построенных для них ложах, приготовились смотреть выступления спортсменов.
Солнце жгло немилосердно. Адъютанты принесли Уордропу и генералам шляпы-панамы.
На фоне голубого неба, над Махатской и Гомборской горами, резко выделялись белые облака. Громоздясь, они поднимались все выше и наконец сплошной завесой затянули горизонт, не пропуская солнечных лучей. Лишь над Цхнетской и Мтацминдской горами оставались еще полоски голубого неба, В воздухе стояла нестерпимая духота. Все притихло. Раздавались только возгласы продавцов, детский смех, щебетание стремительно носившихся ласточек. Вдруг прогремела команда:
— Шагом марш!
Спортсмены разомкнулись, выстроились в шахматном порядке, образовав правильный четырехугольник.
Заиграл оркестр. Начались гимнастические упражнения, становившиеся все сложнее и сложнее.
В заключение была показана пятиэтажная пирамида. На вершину ее поднялись Георгий, Кукури, Корнелий, Сандро и еще двое спортсменов. На опору, образованную их переплетенными руками, стали мускулистый, как Геркулес, Мито Чикваидзе и маленький Дата. Мито взял его за кисти рук и, подбросив в воздух, точно мяч, поставил себе на плечи. Дата уперся в его поднятые ладони и с угла чисто выжал стойку. Послышались возгласы одобрения, загремели аплодисменты.
Но вот снова раздалась команда, и двадцать четыре лучших спортсмена направились быстрым шагом к снарядам. Они образовали три группы.
Первая группа, в которую входил Корнелий, стояла у параллельных брусьев. Отсюда хорошо были видны палатки, разбитые у края дороги, правительственная ложа с находившимися в ней членами правительства и иностранными гостями. Избранная публика сидела ниже, на длинных скамьях. Остальные зрители расположились на склоне горы, спускавшейся амфитеатром к полю. Пестрели разноцветные зонтики.
Корнелий заметил среди публики Эстатэ и Вардо. Напрягая зрение, он в том же ряду отыскал глазами Эло, державшую над головой белый зонтик. По сторонам от нее сидели Нино и Миха. Нино навела бинокль на группу, в которой находился Корнелий.
Первым в группе стоял Георгий, вторым — Мито, третьим — Кукури, четвертым — Корнелий, за ним следовали Сандро, Дата, Гига Махвиладзе и Шакро Латибашвили. Смуглый, похожий на негра Шакро был ростом ниже всех, но никто не смог бы сравниться с ним в работе на козлах.
Корнелий не отрываясь смотрел на Нино. Она смутилась и положила бинокль на колени. Потом украдкой взглянула на Эло, Миха и, опустив голову, принялась разглядывать носки своих маленьких замшевых туфель. На них осела пыль, и Нино стряхивала ее, постукивая туфлями о землю.