Корнелий отсчитал за костюм половину своего гонорара, а оставшуюся пачку денег положил в карман.
Корнелий сидел у окна и скучающими глазами смотрел на Куру, на Коргановскую улицу, на горы. Костюм он отдал в переделку и теперь сожалел, что только из-за этого не может поехать в Квишхеты.
Он встал и направился к Миха.
— Художника нет дома, — встретили Корнелия соседи, — уехал в Квишхеты.
Корнелию это не понравилось: «Ведь мы уславливались ехать вместе, почему же он удрал от меня? Чтоб успеть насплетничать, что ли?»
Идя по Великокняжеской улице, он неожиданно для себя встретился с Вано Махатадзе и Нико Гоциридзе. Корнелий обрадовался, расцеловал их. Они недавно возвратились с Северного Кавказа.
Нико был высокий, статный молодой человек с военной выправкой. Носил он сапоги, галифе малинового цвета, украинскую косоворотку. При взгляде на Вано поражали его худоба, узкая грудь, болезненный вид. Но глаза его горели какой-то неизъяснимой силой. В них можно было прочесть и несокрушимую волю, и твердость характера.
— Корнелий, ты, оказывается, писателем заделался? — выразил свое удивление Вано. — А мы-то не примечали в тебе таких талантов.
— Ну что ты… Что ты… — смутился Корнелий. — Это только проба пера…
— Мы читали твои рассказы. Только, знаешь, «Аспиндза» мне не понравилась — уж больно ясна националистическая тенденция. А в общем ты, конечно, можешь писать.
Корнелий очень волновался, когда ему, начинающему писателю, приходилось выслушивать оценку своих произведений, и в таких случаях каждое слово, от кого бы оно ни исходила, близко принимал к сердцу. «Что значит — «можешь писать»? — возразил он мысленно другу. — Что за снисходительность! Написал и, очевидно, неплохо, если хвалят люди, знающие литературу». Но Вано смотрел на него такими добродушными глазами, что он не стал с ним спорить.
— Это мои первые шаги в области литературы. Недавно я написал еще один рассказ, но цензура его не пропускает.
— Почему? — поинтересовался Вано.
— Я описал в нем жизнь одного старика крестьянина — Годжаспира, которого ты хорошо знал, — ответил Корнелий и рассказал о своей беседе с издателем.
Вано еще больше заинтересовался:
— Сколько времени потребуется на прочтение твоего рассказа?
— Не знаю… ну, часа два, даже меньше. Имена действующих лиц, за исключением Годжаспира, я изменил и названия деревень тоже. Но вам все будет знакомо, и себя вы узнаете.
— Ну, тогда идем к тебе, прочитаем, — сказал Нико.
Они свернули с Великокняжеской в Учебный переулок и, пройдя мимо реального училища, вышли на Набережную.
Войдя в комнату, Корнелий открыл окно, предложил Вано и Нико стулья и достал из ящика письменного стола рукопись.
Вано в это время стоял у книжного шкафа и рассматривал книги.
— Можно читать? — спросил его Корнелий нерешительно.
— Начнем, пожалуй… Давай, писатель!
И опять эта реплика показалась Корнелию оскорбительной. Он даже оробел. Вано же снял с полки первый том «Войны и мира», сел на стул и, положив на колени книгу, стал ее перелистывать.
Все молчали. Вано заметил смущение Корнелия.
— Ну, писатель, что же ты? Читай…
Корнелий взволнованным, дрожащим голосом начал читать:
— «Я остановил лошадь у мельницы. Возле нее шелестел листвою гигантский дуб. Под дубом собрались крестьяне. Среди них я увидел седобородого восьмидесятилетнего старика. Это был Годжаспир. Все еще статный, несмотря на свои годы, он потягивал трубку и спокойно беседовал с крестьянами. Я поздоровался со всеми и спрыгнул с лошади. Скрутил папиросу и попросил огня. Годжаспир достал трут и кремень, высек огонь и дал мне прикурить.
Я стал внимательно разглядывать старика, — продолжал Корнелий, — его лицо, серо-голубые глаза, густые нависшие брови. Казалось, в этих глазах отражалась древняя, суровая мудрость нашего народа, и я почему-то подумал: «Патриарх лесов!»
…Закрыв «Войну и мир», Вано иронически посмотрел на Корнелия. Но возвращение с войны солдата, ужин в честь него и его товарищей в доме Годжаспира, восстание, казнь старого Годжаспира и в особенности сцена оплакивания женщинами покойника — все это так взволновало Вано, что он, не выдержав, воскликнул: