В первых рядах сидели коммерсанты, дельцы, спекулянты, ничего не смыслившие в музыке. За ними — военные, дальше — служащие, студенты. Проходы заполнили учащиеся, прошедшие по контрамаркам. Мальчуганы, пробравшиеся в зал без билетов, жались по углам и, словно зайцы из кустов, испуганно поглядывали на билетеров. «А ведь среди этой детворы, может быть, есть настоящие ценители музыки и даже подлинные таланты — будущие музыканты и композиторы», — думал Корнелий, отыскивая глазами Нино.
Наконец он нашел ее. Она сидела в пятом ряду. Между ней и Эло место занимал Платон Могвеладзе. Он что-то рассказывал дамам. Те смеялись. Корнелий помрачнел. У него пропало желание слушать серьезную музыку.
Публика гудела, как пчелы в улье. Музыканты, расположившись на сцене, настраивали инструменты.
Но вот на сцену вышел среднего роста, с пышной шевелюрой человек и занял свое место на возвышении перед оркестром. В зале раздались рукоплескания. Дирижер повернулся, поклонился публике и постучал палочкой о пюпитр. Музыканты приготовились. Наступила тишина.
Дирижер поднял руки, потом взмахнул палочкой, и в ту же минуту зал наполнился чарующими звуками.
Киршенблат вел оркестр с большим мастерством и вдохновением. Но мысли Корнелия были далеки от музыки. Он не мог сосредоточить на ней свое внимание и вместо слухового восприятия довольствовался только зрительным. Ему казалось, что дирижер держит в судорожно сжатой левой руке невидимые нити, ведущие к разным инструментам, и то отпускает их, то подтягивает. Ведя оркестр, Киршенблат раскачивался всем телом. Руки его мелькали в воздухе, точно ласточки, а длинные волосы развевались в такт движениям. Он выбивался из сил. Пот катился по его лицу, но до финала было еще далеко. Неожиданно он как бы повел оркестр на штурм. Казалось, полки с развернутыми знаменами пошли по полю. Победно звучали трубы, грохотали барабаны…
Это был финал увертюры бетховенского «Эгмонта».
Загремели бурные аплодисменты. Взгляд Корнелия скользил над головами. Он видел только одну Нино. Она стоя восторженно аплодировала.
Выйдя из зала, публика рассыпалась по аллеям. Корнелий, Сандро и Миха, остановившись под липой, наблюдали за Нино и Эло. Первая шла под руку с Платоном, вторая — с Рафаэлем Ахвледиани. Нино казалась оживленной, смеялась, болтала и кокетничала. Корнелий решил, что в эту минуту она безусловно счастлива. Они прошли мимо Корнелия, стоявшего под деревом и беседовавшего с группой поэтов. Нино холодно ему поклонилась и хотела пройти, не задерживаясь, но Платон увлек ее к стоявшей под деревом компании. Вслед за ними подошли Эло с Ахвледиани.
— Чудесная музыка, подлинный гимн победы! — начал Платон. — А финал — это же воистину шедевр! И что весьма примечательно — это то, что музыка и вообще искусство прошлых веков стоит намного выше нашего современного искусства. Я бы сказал, что кульминационная точка эстетического развития человечества — не впереди, а позади нас. Греческий идеал прекрасного — до сих пор недосягаемая высота! — говорил Платон с таким увлечением, точно сам был создателем музыки прошлых веков и шедевров древнегреческого искусства.
Корнелий не согласился с ним.
— По-моему, после греков искусство стало более содержательным, экспрессивным, оно проникло в такие глубины, которые неведомы были древним грекам.
— О каком искусстве вы говорите?
— Взять хотя бы музыку или живопись.
— Допустим, что это так, — уступил Платон. — Но скажите, у кого же после греков искусство достигло такого изящества и красоты? Кто в последующие века создал произведения, столь же совершенные, как, скажем, произведения мастеров эпохи Александра Македонского и Перикла? Их творения и по сей день являются для нас идеалом! И мы должны им подражать.
Пустив в ход все свои знания, Корнелий возражал Платону. Нино и Эло с интересом внимали их поединку. Корнелий нападал, не считаясь с возрастом и авторитетом своего противника.
— Подражание старине, — говорил он, — является с некоторых пор идеалом многих литераторов и художников. В их попытках создать нечто, подобное тому, что принадлежит давно прошедшим временам, заметен порыв старости к безвозвратно угасшей молодости.
Это сильно задело Платона.
— Я вам ничего не говорил о слепом подражании. Вы это сами выдумали или вычитали где-то! Разве приходится спорить, что у каждого произведения должна быть не только внешняя оболочка — форма, но и душа, идея, одушевляющая его?
— По-моему, мы впадаем в противоречие.
— В какое противоречие? В чем вы его усматриваете?