Опекун Гулима Нагиева купец Рахманов присылал Елене сахар, рис, фрукты. Но настоящим кладом для нее был отец Мамеда — борчалинский бек Джафаров. Тот или сам привозил в Тифлис, или присылал со своими людьми мешки с мукой, корзины с сыром, битой птицей, хлебом, замешенным на меду, который долго не черствел и не плесневел.
Корнелий начал посещать университет.
— Ну и разнесло же тебя! — удивлялись Гиго Тавадзе, Бидзина Шарабидзе и другие студенты, когда Корнелий впервые после долгого отсутствия появился в университетском коридоре.
Однажды к Корнелию зашел Мито Чикваидзе.
— Махатадзе просит тебя завтра быть у Маро к десяти часам вечера.
— Дело какое-нибудь? — спросил Корнелий.
— Да, кажется, насчет журнала.
Корнелий точно в назначенное время пришел к Маро.
В комнате возле стола сидел Вано и беседовал с рослым, тщательно выбритым человеком, одетым в серый костюм.
Вано и Корнелий обнялись.
— Нет, вы только взгляните, как он располнел! — изумился Вано. — Испугался небось туберкулеза, сразу взялся за лечение, — ласково, с чуть заметной улыбкой, произнес он.
С тех пор как они не виделись, Вано еще больше похудел и осунулся: в его присутствии Корнелий испытывал неловкость из-за того, что он так располнел.
— А ты совсем не следишь за своим здоровьем, нельзя так, — упрекнул он друга.
— Пустяки… Придет время, и я тоже займусь собой, а пока знакомься — товарищ Никитин.
Человек, беседовавший с Вано, с улыбкой пожал Корнелию руку.
Все сели к столу.
— Воздух Абастумана определенно принес тебе пользу, — заметил Вано. — После тюрьмы ты, помню, выглядел очень даже неважно.
— Да, — ответил Корнелий. — Но дело не только в тюрьме. Тяжелее тюремной камеры было сознание, что мне так и не удалось отомстить мерзавцам, истязавшим нас и издевавшимся над нами.
— В борьбе, которую мы ведем, не может быть места личным обидам, — улыбнулся Никитин. — Всегда, во все времена, люди переносили все ради идеи: преследования, оскорбления, тюрьму, каторгу — это только закаляло их волю.
Корнелий невольно вздрогнул — до того знакомым показался ему голос Никитина. «Где я видел его?..» — спрашивал он себя.
Тем временем Вано, опустив голову, разглядывал свои худые, бледные пальцы.
— Что было, то прошло, — промолвил он, посмотрев на Корнелия. — Не будем вспоминать старое. Нужно браться за новую жизнь. Мы ждали твоего возвращения…
— Да мне и самому надоело бездельничать.
— Вот и прекрасно, принимайся, значит, за работу.
Корнелий насторожился: видимо, разговор сейчас пойдет о том деле, ради которого его вызвали.
— Помнишь, Корнелий, — продолжал Вано, — когда однажды после твоего ранения я навестил тебя, у нас зашел разговор о литературе, о литературно-художественном журнале?
Корнелий утвердительно кивнул головой.
— Так вот, такой журнал будет издаваться, это уже решено. Мы предлагаем тебе сотрудничать в нем. Как ты относишься к этому?
— Я, конечно, согласен. Для меня это очень лестно…
— Прекрасно. Ты сейчас кипишь, наверное, желанием работать? И от болезни избавился, и отдохнул как следует в Абастумане.
— Да, плесенью чуть было не покрылся, если бы не встретил там одного очень интересного человека.
— Кого?
— Одного русского из Баку… от туберкулеза лечился.
— Ну и как, вылечился?
— Не знаю, очень уж непоседливый был. Все горы обошел, до самого Зекарского перевала добрался. Редко можно встретить такого умного и начитанного собеседника. По-моему, большевик… Мы с ним подружились и откровенно беседовали о политике, о литературе.
— Как же это он, не зная тебя, вел с тобой откровенные беседы?
— Сам не пойму.
— Нет, дорогой, — перебил Корнелия молчавший до сих пор Никитин, — он вас, конечно, хорошо знал, а вот вы его, может быть, и не знали.
— Позвольте?! — воскликнул Корнелий, пристально вглядываясь в Никитина.
— В чем дело? — спросил Вано.
Но Корнелий не ответил ему, он почти вплотную приблизился к Никитину.
— Иван Александрович… Вербицкий!.. Это вы? Да, да, ваши глаза, ваш голос! А где ваша борода? Помните, как я досаждал вам с нею?
— Да, даже напугали меня тогда, — улыбнулся Никитин-Вербицкий.
В комнату вошли еще пять человек — Нико Гоциридзе, Мито Чикваидзе, Гига Хуцишвили и писатели Полихрон Харабадзе и Ладо Тереладзе.
Ладо Тереладзе был уже давно знаком с Корнелием. Он отзывался о его рассказах, как и о произведениях всех грузинских писателей, за исключением Шота Руставели, неодобрительно. Свои же пьесы считал гениальными и потому поглядывал на Корнелия свысока. Корнелий в свою очередь считал Тереладзе чудаком, самовлюбленным самодуром и никогда не обижался на него. Низкорослый Тереладзе был к тому же косым на левый глаз. Не украшал его лица и большой горбатый нос, а улыбка, уродливо растягивавшая рот, походивший на полумесяц, придавала лицу неприятное выражение. Однако под непривлекательной внешностью Тереладзе таился недюжинный талант и незаурядный ум.