Но Вардо резко прервала ее:
— Да ты что, с ума, что ли, сошла? Не хватает еще, чтобы ты пригласила Мито Чикваидзе… — Вардо хотела назвать и Корнелия, но воздержалась и сейчас же пояснила: — На сегодня, Нино, мы приглашаем людей солидных, почтенных, будут только наши друзья, кое-кто из сенаторов…
— Вот так всегда… Из моих друзей у нас никто никогда не бывает. Почему вы не хотите, чтобы они пришли сегодня?
— Ах, Нино! Как ты не понимаешь? Ведь теперь твой отец министр, согласись, нельзя же, чтобы каждый, кому только вздумается, приходил к нам в дом и садился за один стол с твоим папой, с министром.
— Во-первых, мой папа пока не министр, а только товарищ министра, а во-вторых, где это сказано, что простым смертным запрещается посещать дома министров?
— Да… ты права… — вмешался в разговор слегка сконфуженный Эстатэ. — Конечно, никому не запрещается посещать дом министра или… допустим… товарища министра, но все же желательно, знаешь, чтобы в их доме бывали люди политически благонадежные. Вспомни, как, например, опрометчиво поступили мы, когда поселили у себя Корнелия. А ведь у него бывали и Мито Чикваидзе и прочие его друзья — все эти отъявленные большевики. Ты даже дружила с этим Корнелием… и… — Эстатэ помолчал с минуту, а затем продолжал: — И что ж ты думаешь, все это не бросило тени на нашу семью? — Он так напыжился, точно был по меньшей мере самим Вандервельде, и закончил назидательно: — Теперь запомни, Нино: тебе уже не придется больше водить компанию со всякими мальчишками. Надо подобрать себе в друзья человека достойного, солидного, с незапятнанным именем…
— Ну, уж нет! Я студентка и буду дружить с такими, как и я, студентами. Министры и всякие ваши сенаторы совсем меня не интересуют, пусть это будет хоть сам Вандервельде!
Имя Вандервельде было у всех на языке. Вардо обиделась за супруга.
— Вот видишь, Нино, как нехорошо влияет на тебя эта твоя дружба со студентами. Большевистская зараза проникает всюду, боюсь, и в наш дом скоро ее занесут… И вообще как это можно таким тоном разговаривать с отцом? — Вдруг как бы невзначай, она прервала свою тираду и обратилась к мужу: — Знаешь, Эстатэ, давай пригласим к нам сегодня и Вандервельде.
— Ну, это ты уж слишком… Как это можно? — смутился от столь неожиданного предложения Эстатэ и, опустив голову, почесал затылок.
Первым на вечер к Макашвили явился Платон в сопровождении своих голодающих друзей — поэтов Рафаэла Ахвледиани, Леонардо Табатадзе и Теофила Готуа. Затем прибыли сенаторы — Дадвадзе, Качарава, генерал Чиджавадзе, Джибо Макашвили, товарищ министра иностранных дел Карцивадзе, артист Сараджишвили, профессор Эристави с супругой.
В центре внимания был Платон Могвеладзе. Он стоял посреди гостиной, окруженный гостями. Все расточали ему похвалы за его ораторские способности вообще и за ту речь в частности, которая привела в восторг самого Вандервельде.
Платон принимал похвалы как должное.
— Да, речь прозвучала как хороший сонет! — оценил он сам свое ораторское искусство.
— А наши социалисты все еще не хотят верить, что поэты — мудрые люди, что они прекрасно разбираются в политике и могут управлять государством, — хвастливо произнес Рафаэл Ахвледиани.
— Воображаю, какая анархия царила бы в государстве, управляемом поэтами, — заметил со смехом Теофил Готуа.
Платон смерил Готуа холодным, уничтожающим взглядом.
— Теофил, — прошептал Рафаэл, — тебе здесь не место! Но мы сжалились над тобой и взяли с собой в этот дом… Не устраивай же и здесь балагана, не забывай, что ты в высшем обществе, парвеню ты несчастный!
— Плевал я на них, — ответил Рафаэлу непоседливый рыжий человек.
— Замолчи ты, недоносок, или я вышвырну тебя на улицу! — пригрозил ему Рафаэл.
— А ну, попробуй!..
Поэты запетушились, словно драчливые мальчишки, но в это время общее внимание привлек Эстатэ.
— Нет, вы заметили, — обратился он к Платону, — как Вандервельде вскочил и как восторженно вам аплодировал?
— Конечно, а что же ему оставалось делать? Только аплодировать! Весьма примечательно, между прочим, что я сразу взял всех их в руки, — и Платон сделал в воздухе такое движение, которым показал, как он схватывает и сжимает в пальцах всех собравшихся в зале оперного театра.
Чернобородый Еремо Годебанидзе, соперничавший с Платоном в ораторском искусстве, побледнев от зависти, отошел в сторону. Он заложил руки за спину и так уставился на сверкавшую электрическими лампочками люстру, будто никого не слушал и, кроме люстры, не видел в гостиной ничего интересного.