Когда Шакро Ростиашвили выкрикнул большевистский лозунг, Рамишвили в тот же миг отыскал его своим острым змеиным взглядом. Ростиашвили невольно опустил голову.
— Распорядитесь, генерал, — шепнул Рамишвили начальнику гарнизона, — убрать с парада караульный батальон. Солдата этого — вы, конечно, заметили его — надо арестовать и завтра же расстрелять перед строем. Пусть знают…
Смотр закончился тем, что в казармы пришлось увести еще несколько войсковых частей. В церемониальном марше приняли участие военное училище, унтер-офицерский батальон, рота бронеавтомобилей, несколько пехотных и артиллерийских частей.
Такой же отбор пришлось произвести в колоннах рабочих.
День 12 декабря 1920 года прошел в Тифлисе далеко не празднично…
Когда караульный батальон возвратился в казармы, командир его полковник Джибо Макашвили рассказал дежурному офицеру поручику Сико Девдариани о том, что произошло на параде, и приказал арестовать Ростиашвили. Сделав это распоряжение, он ушел в город.
Разговор командира батальона с дежурным офицером подслушал штабной писарь: по казарме сразу же распространился слух об аресте Ростиашвили, любимца всего батальона. Вскоре к дежурному офицеру явилась группа солдат и потребовала освободить арестованного. Офицер отказался выполнить требование. Тогда солдаты разоружили часового и освободили Ростиашвили.
Очутившись на свободе, он забрал винтовку, патроны и с помощью своих друзей покинул казармы. Вместе с ним бежали и освободившие его солдаты.
Поручик Сико Девдариани так струсил, что едва не потерял рассудка: он знал, что дело для него кончится военным судом и расстрелом. Он приказал арестовать часового, стоявшего у проходной будки, но что предпринять дальше, ума не мог приложить.
На помощь ему пришел старшина Миха Гагнидзе, здоровенный, черномазый детина. Правую щеку его пересекал длинный шрам от удара кинжалом, нанесенного ему когда-то Шакро Ростиашвили, бывшим батраком его отца.
— Господин поручик, я знаю, куда бежал Ростиашвили, его можно поймать.
В глазах Девдариани сверкнул луч надежды:
— Куда?
— Он перешел полотно железной дороги и направился к кладбищу. Значит, в Самгори пойдет, потом в Кахетию — он же кахетинец.
— А эти, которые помогли ему?..
— Я так думаю, что они из города не ушли, останутся где-нибудь здесь, на Авлабаре.
— Хорошо, что Ростиашвили один бежал. А ты откуда его знаешь? — поинтересовался поручик.
— Он до войны работал пастухом у моего отца. А когда вернулся с фронта, стал мутить крестьян. Все они у нас забрали, заставили бежать в город и моего отца, и других наших соседей. Да он и здесь свое дело продолжает. В батальоне у нас больше половины — большевики, и Ростиашвили вроде главаря у них. Все их бунтовать подстрекает. Господин поручик, обязательно его нужно задержать. Иначе плохо нам придется.
Не теряя времени, Девдариани, взяв с собой Гагнидзе и еще троих вызвавшихся сопровождать его солдат, отправился в погоню.
Предположение Гагнидзе оправдалось. Кладбищенский сторож видел вооруженного солдата, торопливо шагавшего по направлению к Самгори.
Ростиашвили был настигнут в районе Соленых озер. Здесь, за Махатской горой, раскинулась обширная котловина, земля которой была спалена солнцем и иссушена знойными самгорскими ветрами. Небольшие, полувысохшие озера покрывала мелкая рябь. Холодный декабрьский ветер гнал к берегам сизые волны, слабо освещавшиеся лучами солнца, пробивавшимися сквозь тучи.
Ростиашвили, миновав котловину, поднялся по горной тропинке.
Задыхаясь, вспотев от ходьбы, поручик хрипло крикнул:
— Ростиашвили, стой!
Беглец вздрогнул, словно в спину ему ударила пуля. Он оглянулся и, увидев поручика с солдатами, на мгновение замер, затем рванулся в сторону и залег за каменной глыбой. Залегли и солдаты.
Не вынимая из кобуры нагана, Девдариани двинулся к тому месту, где укрылся Ростиашвили.
— Не подходи! — крикнул Ростиашвили.
Поручик замедлил шаг.
— Ростиашвили, слушай! — говорил он на ходу. — Приказ отменен, тебя простили, возвращайся в казарму…
— Простили? А чего же вы гоняетесь с солдатами за мной?..
Девдариани и Ростиашвили находились на значительном расстоянии друг от друга, и им приходилось кричать.
— Погнался, чтоб сказать тебе — не губи ни себя, ни меня. Ведь тебя дезертиром будут считать, а я под суд пойду. Зачем тебе это? Говорю, приказ отменен, идем в казарму.