Накачав воздух, маленький человек открыл фонарь и зажег черные свечи. Свечи сначала зашипели, загорелись синим огнем и, накалившись, вспыхнули вдруг ярким, белым светом.
— Столько света у нас во всей деревне не бывает! — удивленно воскликнул один из крестьян, впервые попавший на железнодорожную станцию.
Горбатый человек так же зажег второй фонарь и третий.
— Кто он такой? — продолжал удивляться крестьянин.
— Эх, темная твоя голова, Джават! Что такое наука, знаешь?
— Наука все может… — робко заметил другой крестьянин.
— Наука? — вмешался в разговор третий крестьянин, Гассан. — Эх, Казим, и твоя голова не светлее Джаватовой, хоть и говорят, что в серебряной голове золотые мысли. Смотрите, как это делается, никакой науки здесь не надо. — Он вынул изо рта трубку и по-своему начал объяснять, как зажигается фонарь и почему он так ярко светит.
Потолкавшись на освещенном перроне, крестьяне направились к бронепоезду. Раскаленная топка паровоза дышала красным пламенем, из множества трубок и кранов с шипением вырывались струйки пара.
— Хо-хо! Ну и чудовище! — воскликнул Гассан. — Разве против него устоит кто-нибудь? Нет, никто не устоит, невозможно.
За железнодорожным полотном, запорошенным только что выпавшим снегом, расположились лагерем отряды елизаветпольских беков. За рекою, на багровом фоне небосклона, чернели тополя, виднелись минареты мечетей дальних деревень. Откуда-то доносился протяжный голос муллы:
— Ла ила ил алла, Маамедин расул ила![2]
К лагерю на хорошо откормленных лошадях неслись галопом Магалов, Абхазава, Рафибеков и Тигранян. Их сопровождали группа грузинских офицеров, турецкий майор и главари банд: Абас Акпер-заде, Джафар Мамед-заде, Халил Карахмазли и Насредин Кулиев.
— Яшасун! Яшасун! — нестройно заорала огромная толпа, потрясая винтовками.
Ответив на приветствие, Рафибеков объяснил толпе, что предстоит делать, и бросил несколько цветистых фраз, чтобы разжечь воинственный дух в тех, кому его недоставало.
Грузно сидевший в седле здоровенный бек, в шубе и каракулевой папахе, поднялся на стременах и истошно крикнул:
— Да здравствует Азербайджан!
— Яшасун! — взревела в ответ толпа.
Ротмистр Чахава, георгиевский кавалер, обратился по-грузински к Андроникашвили:
— Не нравится мне эта история, и все эти беки, и этот турецкий майор. По-моему, слишком далеко они зашли. Должно быть, думают, что мы собираемся воевать с Россией…
Худой, длинноногий Андроникашвили, не расслышав, что сказал Чахава, закивал головой, как бы соглашаясь с ним.
— У Рафибекова, — добавил он невпопад, — двое сыновей. Они учатся в Константинополе.
Чахава удивленно взглянул на Андроникашвили и оборвал разговор.
Магалов со своими спутниками поскакал дальше, а лагерь стал готовиться к ужину. Весь этот сброд был одет в шинели, архалуки и овчины. На поясах и на груди у всех патронташи, в руках русские винтовки и турецкие карабины.
Откуда-то доносились звуки зурны, барабана и тари. Кто-то негромко тянул заунывную песню, словно оплакивал день своего рождения и свою несчастную жизнь.
Когда совсем стемнело, лагерь притих. Разводить костры было запрещено. Только один небольшой костер тускло мерцал в степи, за станцией.
У костра сидели часовые Гуссейн и Мамед.
У Гуссейна лицо было черное, сморщенное, точно тыква, залежавшаяся на чердаке и закопченная дымом очага. Он неподвижно уставился своими узкими глазами на огонь и о чем-то задумался. У Мамеда широкий, бесформенный нос, точно лягушка, раздавленная пятой прохожего. Он, словно звездочет, водил глазами по небу, отыскивая Большую Медведицу. По ней определил, где север, и, взглянув на надвигавшиеся с запада тучи, предсказал непогоду.
— Хоть бы скорее рассвело, — вздохнул Гуссейн и тоже посмотрел на небо.
Оставляя светящийся след, в темном небе промелькнула падающая звезда. Гуссейн и Мамед едва успели пожелать себе много монет, отару овец, винтовку и удачу в завтрашнем бою.
— Где-то близко упала, — в страхе сказал Мамед.
— Алла! — воскликнул Гуссейн, твердо веривший, что звезды, созданные аллахом, вершат судьбу человека.
Небо стало затягиваться тучами. К костру подошла группа людей. Мамед узнал среди них Гассана и Джавата.
— Что там, на станции?
— Полно грузинских офицеров и наших беков. Должно быть, совещаются, — ответил Гассан.
Джават и Рахматула присели у огня. Между ними прилег маленький, щуплый Гассан, в ватной телогрейке и в ватных, стеганых штанах, заправленных в шерстяные носки. Он, прищурясь, стал смотреть слезящимися глазами на раскаленные угольки. Затем поднял маленькую голову, потонувшую в мохнатой папахе, и погладил редкие, свисавшие мышиными хвостиками усы.