Вот показались уже пригороды Тифлиса — Крцаниси, Ортачала, а затем старая часть города, увенчанная развалинами древней крепости Нарикала.
Уже опустились сумерки, когда поезд подошел к тифлисскому вокзалу. Паровоз выпустил клубы пара и остановился среди множества вагонов и паровозов, загромождавших станционные пути.
Перрон был безлюден, зато зал ожидания заполнила разношерстная толпа. Люди курили, смеялись, громко разговаривали, некоторые спали — кто на скамьях, кто на полу.
Трамвай в городе не работал, не было и извозчиков. Корнелий и Микеладзе наняли нескольких оборванцев, занимавшихся переноской вещей, взвалили им на спины багаж и по безлюдным улицам пошли к Набережной, где в здании гимназии директору отвели квартиру.
В городе было темно. Только кое-где мерцали огни. Елена все беспокоилась, чтобы кто-нибудь из носильщиков не скрылся с вещами. Корнелий ее успокаивал:
— Не убегут, сил не хватит…
На Плехановском проспекте, у ворот военного училища, стояла группа солдат. Они смеялись, пели гурийские песни. «Жизнерадостности у гурийцев хоть отбавляй», — подумал Корнелий: после того, что он видел в Шамхоре, ему странно было слышать звуки веселой песни в центре спящего, темного города.
Прошли мимо гостиницы «Ной», в ресторане которой так любил проводить время штаб-ротмистр Абхазава. Жизнь текла здесь по-старому. Все с тем же усердием играл на своей виолончели старик француз Буш, так же веселил завсегдатаев ресторана немец-гармонист Эдуард Дик. А мадемуазель Буш утешилась с новым поклонником…
Корнелий помог супругам Микеладзе устроиться на новой квартире и пошел домой. Было около одиннадцати часов вечера. На Верийском мосту ветер жалобно завывал в проводах. В темноте ничего не было видно. Только мерцавшие кое-где над берегом фонари бросали тусклые отражения в волны Куры.
«Совсем как у Верхарна», — вспомнил Корнелий строки из «Лондона»:
К Верийскому саду прошли, перепрыгивая через лужи, четверо вооруженных солдат и скрылись в темноте.
Корнелий поднялся по Верийскому подъему. Выйдя на Коргановскую улицу, остановился и посмотрел сверху на окутанный мраком город.
«Какая тишина!» — подумал он.
Но тишина была обманчивой, недолгой.
Где-то за рекой прогремели выстрелы. Им ответили другие. Раздался отчаянный лай собак. Потом сразу все стихло, но через несколько минут началась стрельба совсем близко, — должно быть, на Судебной… Длинная очередь, вытянувшаяся уже с вечера у хлебной лавки, разбежалась. Прошел патруль и тоже, подняв винтовки вверх, открыл стрельбу. Стреляли и грабители, хозяйничавшие в городе, и жители, защищавшиеся от них, а больше всех подбадривавшая себя ночная охрана.
Корнелий торопливо зашагал к дому, где жили Макашвили. У ворот разговаривали две женщины. Он узнал одну из них. Это была Маринэ, мать Пето Натошвили. Поздоровался с нею.
— Откуда ты? — спросила старушка, поправляя на голове платок.
— Из Баку.
— А я все беспокоюсь за сына. Вечером сегодня заходил Вано, сказал, что Пето заболел, лежит в больнице, в Елизаветполе. Ох, чует мое сердце… Не дай бог — тиф…
— Ну, сразу уж и тиф! — хотел успокоить ее Корнелий.
— Теперь тиф всюду, сынок, — ответила Маринэ и вытерла слезы.
Корнелию стало жаль старушку, и он обнял ее.
— И в самом деле — что ты загодя убиваешься и плачешь? — упрекнула ее соседка.
— Не знаю, родные, не знаю, очень уж неспокойное время, — тяжело вздохнула Маринэ и, скрестив руки на груди, опустила голову.
Корнелий молчал…
В это время из одной квартиры трехэтажного дома, сквозь закрытые ставни, донеслись звуки рояля и слова модной песенки Вертинского, такие далекие, такие заунывные, словно шли они откуда-то из глубины земли:
— Где это? — поинтересовался Корнелий.
— Из квартиры генерала Гилевича.
— Да, верно. Это поет его дочка Клара, — перебил старуху Корнелий. — Наши дома?
— Дома, родной, дома…
Он вошел во двор. Навстречу ему ринулась с лаем собака.
— Ройя! — окликнул ее Корнелий.
Собака узнала его, перестала лаять, завиляла обрубком хвоста и помчалась по лестнице, словно торопилась известить хозяев о приходе близкого человека.