— О каком союзе может идти речь, если на пути в Баку — мусаватистская Ганджа…
— Неужели вы считаете мусаватистов сильнее наших меньшевиков? Не стоит спорить. Совершенно ясно, что все каши доводы в пользу осторожности — это картонный щит, прикрывающий оппортунистическую трусливость. Незавидная позиция! «Против боязливого, — говорится о такой позиции, — поворачивается клинок собственного меча».
Вано прошел в комнату рядом с типографией, где помещался большевистский комитет, и, не снимая шинели, сел писать передовую статью.
На другой день Вано с письмом Круглова и деньгами, собранными в редакции, отправился к Маринэ, чтобы сказать ей правду о судьбе сына.
Он шел по Пастеровской улице к парому. Холодный январский ветер гнул тополя в Верийском саду. Вороны то и дело стаями срывались с верхушек деревьев и, покружив с карканьем в воздухе, снова садились на ветки. У берега Куры, скрипя, покачивался паром. По ту сторону Набережной, за садом, на склоне горы, тесно жались друг к другу лачуги городской бедноты. Ветер трепал развешанное на заборах и веревках старое белье, тряпье и развевавшуюся, точно флаг, детскую красную рубашонку. Паром отчалил и начал медленно пересекать реку… Однозвучный плеск волн, завывание ветра доносились до слуха Вано, как плач умирающего ребенка, как рыдание матери над ним. На душе стало еще тоскливее. Сойдя с приставшего к берегу парома, Вано поднял воротник шинели и направился к Ольгинской улице.
Маринэ не могла уснуть. Ветер хлопал воротами, и старухе казалось, что вот-вот кто-то явится и сообщит ей худую весть. Лицо ее передернулось, и она заплакала.
Было уже за полночь. Пропели первые петухи. Старуха оделась, затопила железную печь и, согнувшись, села перед ней на скамеечку. Сложив на коленях свои натруженные руки, она тихо напевала, точно сидела у колыбели младенца, и покачивалась в такт песне:
Маринэ неподвижным взглядом уставилась на полыхавшие огнем глазки печной дверцы. Большая куча белья ожидала ее в углу. На полу стояли лохань, таз и ведро. Но прачке было не до работы.
Глядя бесцветными, старческими глазами на огонь, она думала о своем сыне. Ей вспомнилось, как Пето, будучи ребенком, просыпался чуть свет и она, умыв и одев его, сажала к себе на колени и кормила, словно птенца, хлебом, размоченным в молоке. В дурную погоду она повязывала ему голову большим платком, концы которого торчали на спине, словно хвостик у воробышка. Мальчик целыми днями бегал по двору, а мать, стоя у лохани, знай, покрикивала: «Пето, не трогай! Пето, куда ты? Пето, вот я тебе!..»
И вот теперь смерть грозила отнять у нее, одинокой женщины, единственного сына, единственную надежду, опору ее старости.
Рано утром кто-то постучал в дверь. Маринэ поднялась с трудом.
— Кто там? — спросила она.
Дверь отворилась. Старуха не сразу узнала раннего гостя.
— Здравствуйте, Маринэ, — тихо произнес Вано.
— Ах, это ты, Вано! — воскликнула старушка, разглядев его и подавшись вперед. — Что так рано?.. Неужели худую весть принес?..
— Маринэ, вы знаете, что я и Пето — товарищи… Вы знаете, что мы с ним служили одному делу. На прошлой неделе я и Пето участвовали в шамхорском бою…
Почувствовав недоброе, старуха стала торопить Вано. Но он и без того спешил.
— Ну что?.. Говори, говори! — бормотала она, закрыв глаза и схватившись рукой за сердце. — Ничего не утаивай. Я мать. Знаю, за что боролся мой сын…
Вано почувствовал некоторое облегчение. Решив, что Маринэ не сомневается больше в гибели сына и мужественно отнеслась к этому, он рассказал ей, как все это произошло.
Старушка как подкошенная повалилась на пол. Вано бросился к ней, поднял ее, перенес на тахту и побежал звать соседей.
Через несколько минут сверху спустились Вардо и Нино, няня Саломэ и соседи. Они привели Маринэ в чувство, пожалели ее, поговорили и ушли.
Саломэ, задержавшись у дверей прачки, объясняла соседям:
— Сына убили у нее. Единственного сына. Очень жаль несчастную.
Несчастье Маринэ не помешало, однако, приготовлениям к именинам в доме Макашвили.