Генерал принадлежал к высшему свету. И сейчас, сидя рядом с Вардо, он рассыпался перед ней в светских любезностях. А Платон, который только что произнес в честь его длинную речь, сидел обессиленный, уставясь в тарелку неподвижным взглядом.
— Странный человек этот Могвеладзе, — шепнул адвокат Карелидзе Дата Микеладзе, — сколько его ни слушай, все равно не поймешь, чему он поклоняется, во что верит!
— Иногда, знаете, — заметил Микеладзе, — он начинает высказывать интересные и правильные мысли, но вдруг возьмет да и запутает все. То он защищает и восхваляет европейскую культуру и цивилизацию, то начинает их проклинать, восхвалять деревенскую жизнь, звать к первобытности. То он оптимист, то пессимист, то он преклоняется перед христианством, то перед язычеством…
— Все это оттого, что у него нет определенного мировоззрения, — шепнул Карелидзе.
— Он — поэт-декадент, от него ли требовать определенных политических убеждений?
Рафаэл Ахвледиани, прислушивавшийся к разговору Карелидзе и Микеладзе, вспыхнул:
— Странные вещи вы говорите, господа! Что касается мировоззрения, то мы, поэты, просто не желаем ограничивать, подобно вам, свободу своей мысли. Да будет вам известно, что мы не политические деятели, которые мыслят ортодоксально, и не попы, проповедующие евангелие!
Дискуссия принимала столь острый характер, что Платон поднял голову и как тамада призвал спорщиков к порядку.
— Платон, — крикнул ему Рафаэл, — я не виноват! Здесь над нами, поэтами, издеваются, нас оскорбляют!
Платон решил разрядить напряженную атмосферу шуткой:
— Рафаэл, успокойтесь, а то я опасаюсь, что вместе с вами из этого дома попросят и меня. Помните, как философ Платон предложил изгнать всех поэтов из государства?
Эстатэ засмеялся. За ним захохотали остальные. Снова стали пить, петь и танцевать.
Веселье и шум, музыка и топот ног, доносившиеся в подвал к Маринэ из квартиры верхних жильцов, не дали ей, погруженной в неизбывное горе, забыться даже мимолетным сном.
Когда рассвело и в каморке посветлело, старушка достала из сундука одежду, пояс, папаху и кинжал Пето, разложила все это на постели. На ее сморщенных щеках, исцарапанных в припадке отчаяния, запеклись струйки крови. Седые волосы растрепались. Она сидела на постели, раскачиваясь всем телом, и, глядя на одежду сына, гладила ее своей худой рукой, вдыхала запах сыновнего тела, который хранили в себе его вещи.
— Где же ты лежишь, мой сыночек? — причитала она, еле шевеля сухими, бескровными губами. — Зачем, зачем я родила тебя? Никогда больше не придешь ты ко мне, никогда больше я не буду дышать тобой… Зачем эта грудь вскормила тебя? Зачем я качала твою колыбель, мучилась, не спала ночами?..
Она прижалась лицом к одежде сына и стала ее целовать…
— Пето! Сын мой, Пето! Где ты, олень мой, красавец мой любимый?..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
В САБУРТАЛО
Когда в казармы артиллерийской бригады приехали А. Чхенкели, В. Джугели и другие меньшевики, то они чуть не подверглись самосуду солдат и с трудом выбрались оттуда.
Офицеры бывшей царской армии, служившие теперь в национальных войсках, пытались ввести среди добровольцев строгую дисциплину. Но солдаты-фронтовики из соседних казарм — Шакро Верели, Вано Бурдули, Котэ Метонидзе и другие, встречаясь с артиллеристами-добровольцами, высмеивали их за покорность, за беспрекословное подчинение офицерам.
В казарму, где размещалось до двухсот солдат-фронтовиков, в последнее время стал часто наведываться неизвестный человек. Никто из посторонних не знал, зачем, по каким делам приходил он сюда в полночь.
Неизвестный, посещавший казарму, был Вано Махатадзе. Солдаты внимательно слушали то, что он им говорил.
— Армией, которую создают меньшевики, в частности расположенной здесь артиллерийской бригадой, — разъяснял Махатадзе, — командуют царские офицеры, бежавшие от революции. Спрашивается: кому же они служат?..