Лицом к лицу

Когда Корнелий, Сандро и Петре стали наконец, перебивая друг друга, обмениваться впечатлениями о книге, Григорий продолжал молчать и, нахмурив густые брови, лишь шевелил губами, словно решал про себя какую-то задачу или пытался вспомнить давно забытую строфу. Он что-то записывал в блокнот, опять шептал, снова писал…

Вечером друзья слушали его новое стихотворение. Запустив свои тонкие пальцы в длинные, густые волосы, Григорий вздохнул и начал читать:

МАТО

Метнул я взоры, как два сапфира,
Теперь судьбу я могу распознать.
Стер с чела помазанье миррой,
Предал забвенью родину, мать.
Танит и Иштар… Сгиньте вы, боги,
Идолы рухнут в прах и тлен.
Лишь время с ножом ждет меня на дороге,
Как ждал Мато коварный Карфаген.
Боги — лишь бред больной, ничтожный,
Они для меня провалились в мрак,
Тысячи песен во мне тревожных…
Не стану я ползать, как червяк.
Грязные трупы несет мне ныне
Былое, и войны, и жизни река.
Как раненый лев в африканской пустыне,
Глухо ревут позади века.
Вспоминаю любовь, что меня погубила
И жарче солнца в пустыне была, —
Расплавила долг, геройство и силу
Обманной мечтой, что сердце зажгла.
О ты, Саламбо! О дочь Гамилькара!
Я, варвар, припавши к твоим ногам,
Умираю, а в сердце — пламя пожара,
Как яд Пифона, змеиный бальзам.
И кровь разрывает жилы, и ныне
Ночь ослепляет кромешной тьмой.
Любил я, как жизнь, дыханье пустыни,
Пламенной Африки сладостный зной.

Корнелий вскочил и расцеловал друга.

— Гоги! — воскликнул он прерывающимся от волнения голосом. — Как это удалось тебе! Как хорошо!

Причиной гибели героя Григорий считал женщину и нарушение обета целомудрия. Этот взгляд разделял и Платон Могвеладзе.

Корнелий видел трагедию Мато и Саламбо в другом — в неумолимой жестокости религии в Карфагене, в безраздельной ее власти над человеком.

В конюшню влетел Канарейка — Како Бакрадзе.

— Корнелий, — закричал он во весь голос, — мать к тебе приехала!

— Мать?..

— Да, да, идем скорее, командир зовет тебя.

У Корнелия чуть было сердце не выпрыгнуло из груди.

3

Запыхавшись, он остановился около артиллерийского парка и, вспомнив, как его бабушка Дареджан заговаривала сердце от испуга, зашептал: «Сердце, войди в свое гнездо, сердце, не пугайся!»

Потом подтянул голенища сапог, поправил папаху и пошел дальше.

— Ну вот, сударыня, и ваш богатырь идет, — сказал капитан Алексидзе, обращаясь к матери Корнелия.

Терезе Мхеидзе было лет под шестьдесят, но она все еще оставалась интересной, представительной женщиной. Увидав сына, она заволновалась, побледнела, но сразу же взяла себя в руки. Кокетливо прищурила свои черные красивые глаза. Эту привычку она сохранила с давних пор, когда носила лорнет, хотя ее зоркие глаза никогда в нем не нуждались. Тогда она вела светский образ жизни, ее часто можно было встретить на верховой прогулке в Аджаметском лесу. В костюме амазонки она скакала на породистой лошади по прямой, как стрела, лесной дороге, сопровождаемая кавалькадой молодых князей. Она часто бывала тогда в доме кутаисского губернатора — принца Ольденбургского, женатого на подруге ее детства. Но эта жизнь продолжалась недолго. Рано овдовев, Тереза, обремененная большой семьей, окончательно переселилась в деревню, занялась хозяйством и воспитанием детей. Простая деревенская жизнь наложила на нее свой отпечаток, постепенно заставила позабыть аристократические манеры.

Корнелий остановился и по всем правилам отдал честь капитану. Продолжая щурить глаза, Тереза разглядывала стеганую телогрейку сына, папаху, загорелое лицо. Потом, как бы спохватившись, устремилась к нему.