Мое предположение оправдалось: благодаря ночной стрельбе враг точно определил наше расположение и теперь сосредоточивался против нашего правого фланга. Я уже слышал голоса турок совсем близко от наших позиций. Я схватил винтовку, тщательно прицелился в одного из аскеров и спустил курок. Турок скатился в овраг. Пули, ударяясь в бруствер окопа, вздымали над моей головой пыль, листья с кустов сыпались в окопы. Рядом со мной повалился солдат с простреленной головой. Другому пуля пробила плечо… Третьего, около меня, ранило в шею… Свалилось еще несколько человек… Потом — еще… Что мы могли сделать?.. Это была безнадежная бойня… Скоро вокруг меня никого из наших не оказалось… Я надел папаху на дуло винтовки и поднял ее над бруствером. Пули сразу изрешетили ее. Бросился к пулемету и расстрелял всю ленту. Потом схватил солдатский подсумок, но вдруг передумал: с какой стати мне одному воевать с турками, глупо погибать здесь после того, как я провоевал всю мировую войну и остался невредимым? Перекрестился, выскочил из окопа и побежал вниз по крутому склону. Турки открыли бешеную стрельбу. Но было уже поздно. Я скатился в овраг и, не удержавшись, врезался в густые, колючие кусты…
— С нами крестная сила! — ужаснулась няня и в страхе прижала к себе Нино.
— Здесь я и разодрал себе лицо, — продолжал свой рассказ Джибо, не обращая внимания на то, как собравшиеся стали разглядывать его царапины, синяки, ссадины. — И представьте, как мне не повезло: запутался в колючих зарослях так, что не мог даже пошевельнуться, а турки тем временем продолжали стрелять. Если бы они заняли наши окопы, то обязательно увидели бы меня и подстрелили. Но, видно, мой пулемет здорово напугал их — они не посмели двинуться дальше.
Однако медлить было нельзя. Я бился в кустах, как бешеный, рубил шашкой колючие ветки, охватившие меня, словно целое стадо спрутов, и наконец с трудом освободился. Направившись вдоль берега речки, я выбрался в безопасное место, смыл кровь с лица и рук, огляделся.
— Какой позор! — воскликнул Эстатэ.
Джибо не обратил внимания на реплику брата.
— Ну, думаю, как мне теперь показаться командиру дивизии, что я ему скажу? И вдруг вижу прислонившегося к дереву здоровенного солдата, того самого, которого аскеры ранили в шею. «Господин командир, помогите, не бросайте меня», — прохрипел он. Глаза у него были воспалены, кровь клокотала, вытекая из пробитого пулей горла. А чем я мог ему помочь?
— Но все-таки, дядя Джибо, ты ведь его не оставил? — с волнением спросила Нино.
— Нет, конечно, — ответил Джибо. — Я подставил ему плечо и обхватил его за талию. Он крепко сжимал в руке винтовку и ни за что не хотел бросать ее, несмотря на мои уговоры. Рука его точно приросла к стволу, а может быть, он просто находился в бессознательном состоянии и не слышал того, что я ему говорил. Скоро ноги у него стали подкашиваться. «Пусти, помоги мне сесть», — умоляюще прошептал он. Я опустил беднягу на землю. Он лег на спину. Сочившаяся из раны кровь запеклась у него на шее и на плече. Он умирал. Лицо его сразу потемнело, потрескавшиеся губы побледнели, а глаза оставались открытыми. Мне стало жаль этого кахетинца. Я закрыл ему глаза и ушел. Меня угнетал мой позор: я, командир полка, брожу один в лесу и ищу своих солдат… После долгих скитаний наконец набрел на штаб полка. Он отошел довольно далеко… — тут Джибо с трудом выдавил из себя улыбку. — Мой помощник, Бесо Арабидзе, бросился мне навстречу, обнял меня и расцеловал. «Мы видели, как ты спрыгнул в овраг, но думали, что турки тебя подстрелили, и хотели идти, чтобы разыскать тебя», — сказал он. Потом уронил мне голову на плечо и разрыдался: «Что мы наделали, Джибо! Какой позор!.. Сдали Батум!» Вот и все. Я приказал своему помощнику собрать оставшихся солдат. Приехав в Кобулеты, доложил обо всем генералу и возвратился в Тифлис. Нет, служить в такой армии я больше не намерен. Хватит!
Джибо закончил свой рассказ. Все молчали.
— Где же находилась в это время батарея Хидашели? — внезапно спросил Эстатэ.
— Батум пал до прибытия батареи Хидашели. Я видел его в Самтреди, — ответил Джибо и злобно воскликнул: — Никогда не забыть, что там творилось! Крик, гам, суета, — одним словом, светопреставление. Какой-то разворошенный муравейник!
— Нет, дорогой, — возразил Эстатэ брату, — суета даже в разворошенном муравейнике осмысленнее и разумнее, чем то, что ты видел. Где же оно, мужество, завещанное нам нашими предками? Куда девалась готовность народа жертвовать собой для блага родины? А вот большевистские войска сражаются и даже немцам, говорят, трепку задали.