Полк Ревазишвили на другой день выступал в Ахалцых. Батарея Шавишвили придавалась в помощь этому полку, и естественно, что полковник всячески старался защитить интересы части, которая находилась в его распоряжении.
— Вы лучше, капитан, не медлите и отправляйтесь сейчас же за снарядами в Тифлис, — посоветовал он Алексидзе. — Да рассчитайте время так, чтобы дня через три-четыре быть на фронте. Между нами говоря, — шепнул он на ухо своему собеседнику, — через неделю намечается наступление. То, что нам удастся захватить в Ахалцыхском и Ахалкалакском уездах теперь, очевидно, останется за нами. Иначе соглашение с турками, если оно будет достигнуто, окажется для нас унизительным, пагубным…
В правительственных кругах к Ревазишвили благоволили: его считали не только отличным командиром, но и талантливым писателем. Алексидзе решил не спорить с ним дальше насчет снарядов, а выехать скорее в Тифлис.
— А как мне быть с собакой? — забеспокоился Джибо и попросил Алексидзе: — Сандро, возьми с собой Корнелия, он отвезет собаку Эстатэ и с тобой же вернется обратно.
— Пусть едет, поможет мне, — согласился Алексидзе.
Он разрешил поехать на два дня в Тифлис также Сандро Хотивари и Петре Цхомелидзе.
Свое кратковременное пребывание в Тифлисе Корнелий рассчитывал провести так: сегодняшний вечер и весь завтрашний день побыть у Нино, а послезавтра с утра выполнить все дела и вечером выехать обратно в Боржом.
В течение всего пути он был очень предупредителен с пассажирами, много разговаривал, шутил.
Когда поезд подходил к Мцхету, Корнелию уже не сиделось в вагоне, он стал у окна.
«Какое счастье! Перед отъездом на фронт я попрощаюсь с Нино и признаюсь ей во всем. Если встреча наша ничем не будет омрачена, я приложу все силы, чтобы вернуться домой со славой героя».
Но патриотическое настроение Корнелия сразу же остыло, как только он очутился в Тифлисе. Всюду шатались толпы бездельников и пьяных. Назойливо лезли в уши циничные куплеты, оставшиеся от первых лет войны, вроде «Гоп, сестра…» и «Чики-чики, прапорщики…» Какие-то молодые люди орали во всю глотку и новую «злободневную» песню, только еще входившую в обиход улицы:
Потеряв надежду на лучшие дни, не видя выхода из создавшегося тупика, предавались кутежам и пьянству даже такие люди, которые в обычное время жили тихой, размеренной жизнью.
Город был переполнен спекулянтами, аферистами, ворами. Они без счета сорили в ресторанах, кафе, духанах деньгами, так называемыми бонами. Бездельничавшая молодежь, наряженная в офицерские галифе и френчи, пьянствовала, затевала драки, пускала в ход оружие. Люди, занимавшие в военных учреждениях теплые места, брали взятки за всевозможные «льготы» и «уступки», выдавали разрешения на получение со складов огромных партий амуниции и провианта для несуществующих воинских частей и формирований, торговали нарядами на железнодорожные вагоны.
Государственный аппарат, по существу, был развален, а одним патриотическим пылом и энтузиазмом людей нельзя было оказать сопротивление наступавшему врагу.
Навстречу Корнелию вышла вся семья Макашвили и соседка по квартире, немка Маргарита, высокая, стройная, красивая женщина с вьющимися волосами, золотистый цвет которых еще больше оттеняла темно-зеленая шаль, накинутая на полные, слегка покатые плечи. Муж ее, Шеманский, был скромным, ушедшим с головой в свое дело учителем гимназии. Но это не мешало его супруге вести беспечный, широкий, совершенно не по мужниному карману, образ жизни. Она очаровывала всех, в особенности мужчин, и своей красотой, и своей простотой, и умело наигранной наивностью, и звонким смехом, и пением «под Вяльцеву». У нее уже давно был роман с братом Эстатэ, Джибо, и это шокировало Вардо.
Подарок Джибо очень понравился Нино. Она погладила собаку по голове, нежно потрепала ее за уши. Пойнтер Ройя подошел к новой собаке, обнюхал ее, ткнул носом в морду, будто что-то шепнул ей, и, удовлетворенный знакомством, сел на задние лапы.
— Ну, теперь совсем покоя не будет в доме, — рассердилась Вардо. — Мало было одной, так они вторую где-то выискали! А как их кормить в такое время, об этом никто не подумает.
Корнелий стоял смущенный и виновато поглядывал то на хозяйку дома, то на привезенную им собаку.
— Ты напрасно сердишься, мама, — заступилась Нино за Леду. — Посмотри, какой у нее умный и преданный взгляд.