Корнелий проснулся рано. Всю ночь ему снилась родная деревня, сад, двор с большими ореховыми деревьями, липами — милые, незабываемые картины детства!
Солнечные лучи, падая на стену, плели на обоях златотканые узоры, превращая комнату в какой-то сказочный цветник. В открытое окно доносилось щебетание птиц. Веселый гомон в саду и причудливые узоры на стене создавали впечатление чарующей музыки, которую он слышал когда-то давным-давно, когда был еще совсем маленьким. Все это являлось как бы продолжением сна. Корнелию чудилось, что он снова в деревне, что на зеленое, только что прополотое поле брызжет пронизываемый солнечными лучами веселый майский дождь и на фоне туч сверкает радуга. Он долго лежал в сладостном оцепенении. Потом встал и в одной сорочке подошел к окну.
Взору его предстал залитый утренним солнцем город. Пестрели железные и черепичные крыши. Вдали тянулись подернутые голубоватой дымкой горы. Еще дальше, сливаясь с туманом, в неясных очертаниях виднелся Казбек. В безбрежной синеве неба быстро плыли, точно стая лебедей, белые облака. К окну склонялись ветви акаций, отягощенные белыми гроздьями душистых цветов.
Корнелию вспомнился глубоко врезавшийся в душу отрывок из лермонтовского «Мцыри»:
Туман, висевший над горами, стал постепенно рассеиваться, и Казбек, одетый вечными снегами, величаво засиял в лучах утреннего солнца.
При виде этого сурового великана Корнелий вспомнил легенду о гордом, непокорном Прометее, прикованном цепями к скале, и ему стало стыдно своих слезливых чувств.
Умывшись, он вошел в столовую. После чая Корнелий и Нино прошли в его комнату и сели у открытого окна. Нино была в сером платье с черным передником в мелкую складку.
— Вы, должно быть, крепко спали, у вас даже глаза припухли, — сказала девушка.
— Нет, сегодня как раз я долго не мог уснуть… Все думал о матери. Вспомнилось детство… наша деревня, — устало вздохнул Корнелий.
— Ну ничего, не грустите, скоро вы увидите вашу маму…
— Жалко ее, она там, в деревне, совсем одна…
— Да, нелегко ей…
— Мне так живо представляется сейчас наш дом того времени, когда жив еще был отец. Помню двор с фонарем, висевшим на липе. К моим братьям-студентам часто приезжали товарищи. Они пели русские и украинские песни — «Не осенний мелкий дождичек», «Реве та й стогне Дніпр широкий», «Из-за острова на стрежень», «Дубинушку»… Мне с детства запомнились эти песни, но величие и мощь, грусть и печаль, затаенные в них и так глубоко проникающие в душу, я понял гораздо позже. Особенно очаровывал всех своим бархатным баритоном мой брат Шалва. Тогда в нашем доме часто бывал и его друг, анархист Джаяни. С этим Джаяни мои братья замечательно пели «Марсельезу»… Из всех моих братьев Шалва был самым смелым и решительным. Он участвовал в подпольной работе, хранил у себя оружие, бомбы, красное знамя и погиб в борьбе. Его могила в Кутаисе сейчас совсем заброшена, а нужно было бы украсить ее цветами — ведь Шалва до самой последней минуты своей жизни не переставал говорить о близкой победе революции.
— Теперь я понимаю, почему в вашей памяти так запечатлелся его голос, — печально произнесла Нино.
Искреннее сочувствие девушки до глубины души растрогало Корнелия.
В открытое окно, в лазоревых далях, виднелись вершины горных хребтов.
— Не знаю, почему мною всегда овладевает грусть, как только я начинаю смотреть на вершины дальних гор, — тихо произнес Корнелий. — Они меня манят какой-то таинственностью.
Сидя у окна, Корнелий размышлял о своем будущем. Гимназия осталась позади. Он мечтал об университете. Но до поры до времени придется подождать. В Петроград, Москву, Киев или Харьков его ни за что не отпустит сейчас мать, да он и сам не решится пока поехать. Корнелий старался критически оглядеть пройденный им отрезок жизни, осмыслить свое сегодняшнее положение. Он внушил себе, что тоска и одиночество — самые близкие сейчас его спутники.
— Нино, если бы вы знали, как невыносимо тяжко у меня на душе! — патетически воскликнул он. — Помните, у Чавчавадзе: