— Григорий, что ты говоришь? — обиделся Петре.
Слегка приоткрыв глаза, раненый оглядел расстилавшиеся перед ним поля. Солнце уходило за горы. Голова Григория бессильно скатилась с подушки. Воспаленные, блестевшие от сильного жара глаза жадно устремлялись в небо.
— Ничего там нет, ничего… — произнес он вдруг в полузабытьи.
Боль исказила его лицо. Он застонал, задвигал желтыми, как воск, длинными и худыми пальцами, схватил ими уголок одеяла и скомкал его.
— Нет, тяжело, — снова зашептал он, — очень тяжело умирать…
Понурив голову, удрученные, стояли друзья перед двуколкой, в которой умирал Григорий. С одной стороны брезент был приподнят. Фельдшер и сестра милосердия не отходили от двуколки.
Прижавшись ухом к брезенту, девушка со слезами на глазах ловила каждое слово умирающего. Она знала наизусть многие стихотворения Григория, любила их, ей особенно тяжело было смотреть, как угасала его жизнь.
Розовели плывшие с запада облака. Наконец солнце зашло. Только узкая бледно-желтая полоска светилась еще на горизонте.
Григорий лежал спокойно. Можно было подумать, что боль уже не мучила его…
С пастбища возвращалось стадо. Поглядывая на запад и вытянув шеи, мычали быки и коровы.
— Даже животные плачут по солнцу, — сказал тихо, как будто про себя, Григорий. Взор его снова затуманился слезами. Он закусил губы и закрыл глаза.
Темнело. Медленно, словно по ступеням невидимой лестницы, спускалась на землю ночь. На склоны гор и на долины Джавахетии ложились ночные тени.
К двуколке подошел Ишхнели. Он посмотрел на Григория, пощупал пульс и поспешил перевести взгляд на его друзей. Те затаив дыхание ждали приговора врача.
— Ну, чего приуныли? — упрекнул солдат Ишхнели. Потом отвел их в сторону и сказал: — Меня беспокоит его нога.
— А что? — спросил Корнелий.
— Fractura articulationis genu…[4] — ответил Ишхнели и стал пространно говорить о переломах костей. Но он умышленно повел разговор на эту тему. На самом же деле его тревожило сильное кровоизлияние в полость грудной клетки, грозившее гангреной. — Температура у него, — продолжал врач, — почти сорок и не падает. Спасти его можно было бы только переливанием крови или применением одного заграничного препарата…
Григорию не хватало воздуха, он заметался в двуколке. Ишхнели распорядился перенести его в комнату.
Казалось, эта ночь никогда не кончится. В траве звенели цикады, стрекотали кузнечики.
Где-то недалеко нудно заквакала древесная лягушка. Раненый на мгновение пришел в себя, приоткрыл глаза и снова опустил тяжелые веки.
Было решено отправить Григория рано утром в Боржом.
— Там уже работает госпиталь, — сказал Ишхнели Корнелию. — Ваш брат назначен заведующим хирургическим отделением. Напишите ему, что в его распоряжение направляется ваш друг. Может быть, он спасет его.
— Я тоже еду сегодня в Боржом и постараюсь увидеть Евгения, — сказал капитан Алексидзе. — Послали нас сюда, а дальше и помнить ни о чем не хотят, — добавил он сердито. — Поеду ругаться.
Рано утром Григория опять уложили в двуколку и рядом с ним посадили сестру милосердия Ольгу Церетели. На таких же двуколках везли в Боржом еще нескольких раненых. Сопровождающим был назначен Сандро Хотивари.
На перевале двуколку догнал Алексидзе. Справившись о самочувствии Григория, он на своей взмыленной кобыле помчался дальше.
Сандро с двуколками прибыл в Бакуриан ночью, и утром же бакурианский комиссар отправил поездом всех раненых и трупы убитых в Боржом.
Алексидзе передал Евгению письмо Корнелия и от себя тоже попросил спасти Цагуришвили жизнь…
…Группа солдат зашла как-то вечером в штаб батареи. Там они встретили только что прибывшего из Боржома Сандро Хотивари. Он сообщил им, что Григорий умер от гангрены легких…
ПЕРЕМИРИЕ
Из огня да в полымя.
На другой день после того, как было получено известие о смерти Григория, солдат, пришедший из штаба, передал Корнелию письмо.
Взглянув на конверт, Корнелий сразу узнал почерк, которым был написан адрес: «Станция Бакуриан. Фейерверкеру второй батареи Корнелию Мхеидзе». Он торопливо вскрыл конверт и стал читать.
«Корнелий, — писала Нино, — позавчера в Тифлис приехала ваша мать. Завтра она едет в Боржом повидаться с Евгением.
Этим летом мы, очевидно, никуда не поедем, потому что везде и страшно, и голодно. О Крыме, сами понимаете, и мечтать не приходится. Ваша мама приглашает нас в Карисмерети. Наверно, мы туда и поедем вместе с вашей мамой, как только она вернется из Боржома. Бедная, она очень беспокоится за вас, Корнелий. Говорит, что не представляет себе жизни без вас. Помни об этом, дорогой, и береги себя.