Бедный Цагуришвили! Очень его жаль. Ваша мама долго плакала, когда услышала о его смерти.
Теперь у нас только и разговоров о папе, о Джибо, о тебе. Все мы молимся, чтобы с вами, ничего не случилось. Я часто вижу вас во сне то раненым, то очень печальным. Нервы у меня так расходились (по ночам мучают кошмары), что со мною в комнате приходится спать няне. Но после приезда вашей мамы я стала чувствовать себя лучше.
Грустно только делается, когда она тяжело вздыхает и говорит, что война это совсем не твое дело и что сердце у нее обливается кровью, лишь только она подумает, как трудно тебе на фронте. Она уверяет, что ты никогда не убьешь человека, что даже курицу не можешь зарезать.
Джибо нас успокаивает, что на вашем фронте нет больших боев. Корнелий, почему вы никому не пишете? Напишите теперь нам в Карисмерети, мы будем ждать. А еще лучше — постарайся получить отпуск и тогда, не задерживаясь долго, скорей приезжай в деревню. Ключи от твоей комнаты мы оставим у Маргариты.
Папа, оказывается, в Самтреди. Господи, какие ужасные времена настали! Разве могли мы когда-нибудь предположить, что папа поедет на войну? И чего нужно от нас этим проклятым туркам? Хотя бы скорей, скорей, кончилась война… Пиши мне о себе. Да хранит тебя бог. Целую.
Корнелий несколько раз перечитал письмо. Перед ним возникало то страдальческое лицо Григория, то лицо любимой девушки, которая уже не скрывала своей любви. Корнелий был очень благодарен матери за то, что она пригласила Макашвили на лето к себе в деревню.
«Я часто вижу вас во сне», — прочел он еще раз, и это откровенное признание гордой и самолюбивой девушки наполнило его радостью.
«Да хранит тебя бог. Целую…» Корнелий долго не отрывал взгляда от этих слов. От неизмеримого счастья глаза его стали влажными. Строки письма смешались, буквы запрыгали, покрылись светлой мглой, и снова на бумаге выступило нежное девичье лицо с детски наивными, припухлыми губами, с черными лучистыми глазами, с бровями, напоминающими крылья летящей ласточки. Ему так ясно припомнились все встречи с нею, разговоры, последнее свидание перед отъездом на фронт… «Как многозначащи, — думал он, — эти «ты» и «вы», так переплетающиеся в письме!..»
Трубач поднялся на возвышенность, приложил к губам медную трубу и протрубил сбор.
Артиллеристы мигом устремились на площадь и выстроились перед орудиями. Вместе с солдатами высыпали на улицы, на крыши домов и все вареванцы. Никто не знал, что случилось, почему вдруг проиграли сбор.
— Что это? — спрашивал у товарищей Сандро Хотивари. — Почему нас собирают?
— Говорят, награды за Аспиндзу раздавать будут, — послышалось несколько голосов.
Сандро даже вздрогнул от радости. Все с нетерпением поглядывали на домик, в котором разместился штаб батареи. Вскоре оттуда вышел поручик Бережиани (он наотрез отказался лечь в госпиталь и вылечил рану с помощью Ишхнели и фельдшера). Поздоровался с артиллеристами и, прихрамывая, прошел на правый фланг.
Затем показался капитан Алексидзе в сопровождении нескольких офицеров, врача и корреспондентов тифлисских газет. Среди других здесь были Еремо Годебанидзе, Геннадий Кадагишвили и Дата Качкачишвили. Лица у всех сияли улыбками.
— Смирно! — скомандовал Бережиани.
— Здорово, ребята! — раздался зычный голос Алексидзе, остановившегося посреди площади.
— Здравия желаем, господин капитан! — раздалось в ответ.
— Позавчера, — начал торжественно капитан, — двадцать шестого мая, в Тифлисе провозглашена независимость грузинского государства…
— Да здравствует Грузия! — крикнул Геннадии Кадагишвили.
— Ур-ра-а-а-а! — подхватили возглас солдаты.
Капитан поднял руку:
— С турками заключено перемирие. Отныне грузинское государство находится под покровительством Германии. Поздравляю вас с великим историческим событием — с независимостью Грузии, Да здравствует Грузия! Ура!
— Ур-ра-а-а-а! — закричали нестройно солдаты.
— Смирно! — скомандовал снова Бережиани и добавил тише: — Разойдись…
Солдаты расходились нехотя, вяло…
— Ну, а награды?.. — обращался растерянно Сандро то к одному, то к другому из своих друзей.