МАРК ЛИСЯНСКИЙ
МОЯ МОСКВА
Я по свету немало хаживал,
Жил в землянках, в окопах, в тайге,
Похоронен был дважды заживо,
Знал разлуку, любил в тоске.
Но Москвою привык я гордиться
И везде повторяю слова:
Дорогая мой столица,
Золотая моя Москва!
У горячих станков и орудий,
В нескончаемой лютой борьбе
О тебе беспокоятся люди,
Пишут письма друзьям о тебе.
И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!
БОРИС ЛИХАРЕВ
Прислушайся — камень в горах
рычит
Над горной тундрой.
То двинулся корпус, идет в ночи
Дорогой трудной.
По фиордам лишь эхо гудит
впотьмах,
Все глуше, глуше.
На пятитонках в больших чехлах
Плывут «катюши».
И самоходные пушки с гор
Сползают юзом,
И щебень дробится, он в прах
истерт
Под страшным грузом.
Ты щепки не сыщешь в камнях
одной
По всем окружьям.
Дрова на плечах мы несем с собой
В довес к оружью.
Топограф и тот не смог заглянуть
Сюда, но ратный
Без карт мы колонной проложим
путь
По белым пятнам.
Нам пламя не в пламя и лед не
в лед,
Но сложат были —
И правнук на скалах следы прочтет,
Что мы врубили.
И радостно нашим шагать полкам
На зов народа.
— Вы слышите, люди фиордов, к вам
Идет свобода!
МИХАИЛ ЛУКОНИН
МОИ ДРУЗЬЯ
Госпиталь.
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом,
Запеленав нас туго в одеяла
И подтрунив над тем, как мы малы,
Нагнувшись, воду по полу гоняла
Сестра.
А мы глядели на полы,
И нам в глаза влетала синева…
Вода, полы,
Кружилась голова,
Слова кружились:
— Друг, какое нынче?
Суббота?
— Вот не вижу двадцать
дней…—
Пол голубой в воде, а воздух дымчат.
— Послушай, друг…—
И все о ней, о ней.
Несли обед. И с ложки всех
кормили,
А я уже сидел спиной к стене.
И капли щей на одеяле стыли.
Завидует танкист ослепший мне
И говорит про то, как двадцать
дней
Не видит.
И о ней, о ней, о ней…
— А вот сестра,
ты письма
продиктуй ей!
— Она не сможет, друг,
тут сложность есть.
— Какая сложность? Ты о ней
не думай…
— Вот ты бы взялся!
— Я?
— Ведь руки есть?!
— Я не смогу!
— Ты сможешь!
— Слов не знаю!
— Я дам слова!
— Я не любил…
— Люби!
Я научу тебя, припоминая…
Я взял перо.
А он сказал:
— «Родная!»—
Я записал. Он:
— «Думай, что убит…»—
«Живу», — я написал. Он:
— «Ждать не надо…»—
А я, у правды всей на поводу,
Водил пером: «Дождись,
моя награда…»
Он:
— «Не вернусь…»—
А я: «Приду! Приду!»
Шли письма от нее. Он пел
и плакал.
Письмо держал у просветленных
глаз.
Теперь меня просила вся палата:
— Пиши! —
Их мог обидеть мой
отказ.
— Пиши!
— Но ты же сам сумеешь,
левой!
— Пиши!
— Но ты же видишь сам?!
— Пиши!..
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Где это все? Ни звука. Ни души.
Друзья, где вы?..
Светает у причала.
Вот мой сосед дежурит у руля.
Все в памяти переберу сначала.
Друзей моих ведет ко мне земля.
Один мотор заводит на заставе,
Другой с утра пускает жернова.
А я?
А я молчать уже не вправе.
Порученные мне горят слова.
— Пиши! — диктуют мне они.
Сквозная
Летит строка.
— Пиши о нас!
Труби!..
— Я не смогу!
— Ты сможешь!
— Слов не знаю…
— Я дам слова!
Ты только жизнь
люби!
МИХАИЛ ЛЬВОВ
ВРЕМЯ
Мы бронзой покрываемся в походе,
Над нами солнце всходит каждый
день
И каждый день на западе заходит,
И мир цветной повторно ввергнут
в тень.
Еще штыками обернутся песни.
Еще придут и отшумят бои.
Придет домой седеющий ровесник.
Придут не все ровесники мои.
Оставшимся — счастливо
оставаться.
Но с этим миром в утреннем дыму
Договорились мы не расставаться —
И мы вернемся бронзою к нему.
У вас сады. У вас цветенье лета.
И юноши по мрамору идут
Сквозь волны круглосуточного
света,
И холодно быть памятником тут…
Когда ты выйдешь с лекций
на закате,
О наших размышляя временах,
Навек ушедших в толщу
хрестоматий,
О наших запыленных именах —
Почувствуй нас взволнованней,
чем лектор:
Ведь и от вас мы отвели беду,
Товарищ мой, бредущий
по проспекту
В трехтысячном немыслимом году.