И вдоль осколками избитых
Колонн монаршего дворца.
Ночною свежестью умыты.
Войска проходят без конца.
Я эту ночь не позабуду.
Вошли мне в память навсегда
Вся тишь ошеломленной Буды,
Дворец и темная вода.
АЛЕША
Белеет ли в поле пороша
Иль гулкие ливни шумят,
Стоит над горою Алеша,
В Болгарии русский солдат.
И сердцу по-прежнему горько.
Что после свинцовой пурги
Из камня его гимнастерка.
Из камня его сапоги.
Немало под страшною ношей
Легло безымянных парней.
Но то, что вот этот — Алеша,
Известно Болгарии всей.
К долинам, покоем объятым,
Ему не сойти с высоты.
Цветов он не дарит девчатам,—
Они ему дарят цветы.
Привычен, как солнце и ветер.
Как в небе вечернем звезда,—
Как будто над городом этим
Вот так и стоял он всегда.
Белеет ли в поле пороша
Иль гулкие ливни шумят.
Стоит над горою Алеша,
В Болгарии русский солдат.
СЕРГЕЙ ВИКУЛОВ
БАЛЛАДА О ХЛЕБЕ
Я помню: мы вышли из боя
в разгар невеселой поры,
когда, переспевшие, стоя,
ломались хлеба от жары.
Ни облака в небе, ни тучи…
Не чая попасть на гумно,
слезой из-под брови колючей
стекало на землю зерно.
Солома сгибала колени,
как странник, уставший в пути…
В Ивановке — местном селенье —
Иванов — шаром покати!
Авдотьи кругом да Орины,
короче — солдатки одни.
И видим: еще половины
хлебов не убрали они.
Уставшие —
шли не с парада,—
не спавшие целую ночь,
мы все же решили, что надо
хоть чуточку бабам помочь.
И тут же, по форме солдаты,
душой же все те ж мужики,
мы сбросили пыльные скатки,
составили в козла штыки.
И в рост — во весь рост!—
не сражаться
пошли, — нетерпеньем горя,
пошли со снопами брататься,
в объятья их по три беря.
Мы вверх их вздымали, упрямы.
И запах соломы ржаной
вдыхали, хмелея, ноздрями
на поле, бок о бок с войной.
И диву давались:
когда-то,
еще не начав воевать,
от этакой вот благодати
мы даже могли уставать…
Сейчас же все боле да боле
просила работы душа.
И мы продвигались по полю,
суслонам чубы вороша.
Мы пели б — наверное, пели б,—
работу беря на «ура»,
когда бы ребят не жалели,
схороненных нами вчера.
Им было бы так же вот любо,
как нам, наработаться всласть,
и сбросить пилотки, и чубом
к снопам золотистым припасть.
Вдохнуть неостывшего зноя
и вспомнить на миг в тишине
родимое поле ржаное,
и, может, забыть о войне.
Забыть, что фашист наседает,
забыть, что у края жнивья
винтовка тебя ожидает,
а вовсе не женка твоя.
Но было забыть невозможно:
платки приспустивши до глаз,
тоскливо, печально, тревожно
глядели солдатки на нас.
Им виделась жатва иная…
Они из-под пыльных платков
глядели на нас, вспоминая,
конечно, своих мужиков.
Глядели, участью не рады,
глядели, на речи скупы…
И мы ощущали их взгляды,
таская в охапках снопы.
Ломили упрямо работу,
носились, не чувствуя ног,
седьмым умывалися потом,
быть может, в остатний разок.
И слепли от этого пота…
И очень боялись — вот-вот
раздастся суровое:
«Рота-а!»—
и все, словно сон, оборвет…
ЕВГЕНИЙ ВИНОКУРОВ
МОСКВИЧИ
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
А где-то в людном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят.
Свет лампы воспаленной
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной,
В окне на Моховой.
Друзьям не встать. В округе
Без них идет кино,
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.
Пылает свод бездонный.
И ночь шумит листвой
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.
ВИКТОР ГОНЧАРОВ
Мне ворон черный смерти
не пророчил,
Но ночь была, и я упал в бою…
Свинцовых пуль трассирующий
росчерк
Окончил биографию мою.
Сквозь грудь прошли расплавленные
пули.
Последний стон зажав тисками скул,
Я чувствовал, как веки затянули
Открытую солдатскую тоску.
И как закат, отброшенный за хаты,
Швырнул в глаза кровавые круги,
И как с меня угрюмые солдаты
Неосторожно сняли сапоги…
Но я друзей не оскорбил упреком.
Мне все равно. Мне не топтать
дорог,
А им — вперед. А им в бою жестоком
Не обойтись без кирзовых сапог.