Значит, вот как всё у неё обернулось. Как можно было продать своего соплеменника за долги? Глупости какие-то. Хотя-я, что уж там греха таить, сплошь и рядом и в Риме такое же на каждом шагу, особенно среди бедноты этой. То детей за долги отдают, то сами себя продают… А это вообще дикари, варвары, что от них ждать другого?
Но Крикс его обманул, он пытался продать ему подпорченную девку, назвав её девушкой, и запросил безбожно, хотел заработать побольше, проклятый торгаш, мать родную продал бы, если бы, кто купил. Я ещё поговорю с тобой при встрече, ты часто сюда наведываешься за вином и за другой ерундой. Хотел обмануть и сам же купился на обмане. Девчонка-то и правда оказалась девственницей, так что ты, старый лис, ещё и прогадал. Мог бы толкнуть её в хороший притон, она стоила бы дороже в два раза…
Уроды вы все… Мог бы какой-нибудь парень и жениться на ней, она бы сейчас была бы женой и хозяйкой, рожала бы своему мужу-германцу сыновей, была бы свободной, а так…
Варвары, они и есть варвары.
Он потянулся, напрягая мышцы груди, спины, плеч. Приятная усталость наполняла тело. А, какая ему, собственно, разница, что у них там за дела, у этих свенов? Хотят продавать друг друга, пусть продают, меньше убивать их потом придётся, этих дикарей. Если уж они друг друга не жалеют, почему их должны жалеть другие? Дикари, они и есть дикари. Варвары, одним словом.
Центурион допил вино и вернулся в главную комнату. Было сумеречно, надо было зажигать вторую лампу, но свенка продолжала работать при свете одной. Марк сел на своё ложе, прижавшись спиной к стене, пяткой упёрся в край и поверх колена согнутой ноги следил за рабыней. Думал.
— Ты хотела бы вернуться к своим?
Рианн молча продёрнула уток и ответила:
— Меня не примут… теперь не примут… В жёны меня никто не возьмёт, одна я не проживу, и землю мне никто не даст…
— А если найдутся твои родственники, и они примут тебя? Ты вернёшься? Ты вообще хочешь вернуться?
— Все мои родственники погибли пять лет назад после прихода ваших… У меня остался только отец… Вернуться? Вернуться, это значит, всё равно остаться рабыней, только теперь у своих… Какая разница? — Она вздохнула, продёргивая нить.
— Значит, я могу быть спокоен, что ты не постараешься убежать? Бежать-то тебе некуда, так? — Она перестала ткать и обернулась к нему, а он поднял брови вопросительно, глядя ей в лицо. — Ты знаешь, как у нас наказывают рабов при побегах? Их распинают на кресте, как преступников, или забивают насмерть. Всё зависит от меня, я же твой хозяин…
Она отвернулась, но уже не ткала, сидела, опустив голову и положив раскрытые ладони на раму станка. Центурион медленно улыбнулся. Пусть подумает над этим.
— Уже поздно, ложись спать, — приказал тоном, не терпящим возражений, и свенка подчинилась, ушла к себе, в маленький закуток у двери. Это была комнатка Вила, она же стала и её комнатой. Там места-то было только на узкое ложе и стул. Ей хватит.
Сам лёг и слушал, что делает она. Эти две ночи он не ночевал дома, теперь было непривычно, что рядом кто-то есть живой. Месяц жил без Вила, отвык, что рядом кто-то дышит. Слышно было, что девчонка шептала что-то, наверное, молилась, звенела там своими браслетами, сейчас, наверное, сняла своё платье.
Он уже два раза имел её, а ведь так и не видел её ни разу голой. Что она прячет под своим платьем? Сходить к ней ещё раз? Третий раз за день? Как молодожёны… Усмехнулся. Опять будет эта возня… Снова придётся применять силу, по-другому она не даст.
Он думал о ней, вспоминал её лицо, её тело в моменты близости, помнил все ощущения, как она вела себя. Проклятье! Он уже опять хотел её! Он уже готов был хоть сейчас. Но третий раз за день! Он уже не кончит так быстро, это будет долго, выдержит ли она? Хватит ли ей сил? Она и так уже выглядит замученной, плохо ела, круги под глазами от слёз, ходит и качается, как тростник на ветру…
Ничего, она же германка, она крепкая, варварская кровь течёт в её жилах. Он осторожно поднялся на ноги и сдёрнул со своих вещей, сложенных на триподе, пояс. Если она будет сильно брыкаться, он свяжет ей руки.
Она уже, наверное, спала, когда он неслышно вошёл к ней; через маленькое окошечко под потолком пробивался свет костров. Девчонка лежала полубоком, частью на животе, частью на боку. Было прохладно, но Марк не чувствовал этого холода. Сердце с жаром стучало в каждой клеточке тела. Осторожно он потянул лёгкое одеяло вниз, на ноги, открывая шею, плечи, спину… О, она спала обнажённой, вот это мука. Его младший брат будто имел мозги, тоже заинтересовался. От возбуждения кружилась голова. Почему подобного не было с Атией? Там был просто долг, супружеский долг, а здесь желание, страсть, от которой сносило голову.
Он потянул одеяло ниже, открывая поясницу, верх ягодиц с двумя симметричными ямочками. Проклятье! Какая спина, длинная, сильная. В двух местах он заметил в полумраке следы от сегодняшних побоев — тонкие чуть тёмные полосы на светлой коже свенки. У этих германок чудная кожа, белая, очень нежная на ощупь. Хотелось поцеловать эти полосы от побоев. Это будет больно? А если нежно? Если одними губами?
Проклятье! Проклятье! Проклятье!
Рабыня, видно, замёрзла и во сне обняла себя за плечи, стала искать одеяло и, повернувшись на спину, открыла глаза. Их взгляды встретились. В миг она проснулась, глаза её сразу стали на поллица, дёрнулась, вскидываясь, распахнула губы, собираясь крикнуть от неожиданности, от страха, от того, что случилось то, чего она боялась. Но Марк опередил её, быстро склонился и зажал её рот ладонью.
— Тихо… Умоляю… Не надо орать, не надо будить всех, здесь по соседству дети…
Он уже забрался к ней на ложе коленями и, зажимая её губы ладонью, второй рукой попытался справиться сразу с двумя её. Это было нелегко. Видимо, на этот раз она решила бороться до последнего. Она брыкалась, пытаясь вывернуться или даже подняться, хотела оттолкнуть от себя ненавистного римлянина, пыталась вцепиться в лицо ногтями.
А он-то наивный думал, надеялся, что связывать её не придётся, а оказывается…
Он навалился грудью на её грудь, ловя запястье одной руки, отпустил её, но закричать она не смогла: не хватило воздуха в лёгких, из губ вырвался только сдавленный сип со стоном. А Марк уже справился в её второй рукой, быстро связал их за запястья и притянул к спинке ложа, высоко поднимая руки. Наверное, даже сделал больно, потому что свенка поморщилась, не сводя с его лица отчаянного, потерянного взгляда вперемешку с мукой, с мольбой.
— Нет… — шептала чуть слышно, — пожалуйста… гос… господин… прошу вас… — Голос её срывался на беззвучный шёпот, ей не хватало воздуха, пересохло во рту, она пыталась говорить, но слов было не слышно. — Не надо… Умоляю… заклинаю вас… пожалуйста… не надо…
— Всё будет хорошо, поверь мне… Я бы не делал этого, но ты же не захочешь сама… Ты вынуждаешь меня делать тебе больно…
— Нет… нет… нет…
Она пыталась освободиться, дёргала руками, но ещё больше затягивала узел, а римлянин завороженно следил за её грудью. Каждое движение рабыни, каждый её рывок — новая пытка для него. Он наклонился и поймал губами маленький сосок. Видимо, от холода, от его прикосновений, он затвердел, упруго и нежно касался языка. Рабыня скрипела зубами от досады, закрывала глаза, и из-под ресниц текли слёзы отчаяния и бессилия. Повторяла:
— Нет… нет… нет…
А он целовал её груди, ласкал их ладонями, мягкие, нежные, целовал ложбинку между ними, рёбра под ними, нежную ямочку между рёбрами там, где солнечное сплетение. Грудь, живот девчонки тяжело вздымались под губами центуриона. «Ну почему, почему ты не можешь отвечать мне, почему это игра в одного, я хочу, чтобы ты была со мной, чтобы ты чувствовала то же, что и я… Я хочу, чтобы и ты ласкала меня… Целовала меня… Я хочу, чтобы ты тоже наслаждалась этим, как я…»
Свенка уже не плакала, наоборот, зло стиснув зубы, отвернулась и смотрела в сторону, бузучастная, замкнувшаяся в себе, словно, то, что происходило, уже не касалось её. Что это? Опять отключилась? Ушла в себя? Будто потеряла сознание, как делала это уже сегодня. Но глаза её были открыты.