— Лида, пожалуйста! — страстно сказала рыжеволосая, и ее зеленые глаза засветились. — Сделайте одолжение, Лида!
Пока хозяева были дома, Лида перемыла всю посуду, очистила от грязи шкаф, стол, табуретки. Когда же хозяева ушли в театр, она перебралась в гостиную. Наводя в комнате блеск и чистоту, Лида иногда останавливалась, нахмурив брови, подолгу рассматривала вещи, безделушки, мебель. Она запоминала, какого цвета были наволочки, разглядывала белье хозяйки, костюмы веселого и толстого мужа и мечтала о том времени, когда у нее будет такая же хорошая квартира и такие же дорогие вещи,
На улице было темно и мрачновато, дул мартовский холодный ветер, когда Лида возвращалась в общежитие. Она весело улыбалась в темноте тому, что у нее уже было более сорока рублей, достать остальные было трудно, но возможно. Двенадцать рублей можно было по частям занять у подруг, но Лида не любила брать деньги взаймы, и потому она сейчас беспокоилась только о погоде: если погода завтра выдастся хорошей, то деньги будут.
Погода не подвела Лиду. Уже в семь часов утра, когда она с опрятным узелком в руках пришла на товарную станцию железной дороги, в мире было солнце и благодать. В пристанционном сквере по базарному чирикали воробьи, маневровые паровозы перекликались чистыми утренними голосами, небо нежно алело над тополями. И работа Лиде попалась легкая. Вместе с тремя женщинами, от которых с утра пахло водочным перегаром, она должна была разгрузить вагон с аптекарскими товарами. Каждому человеку медицинское начальство пообещало заплатить по пятнадцать рублей, и эта сумма показалась Лиде большой, неожиданной, так как раньше Министерство здравоохранения за разгрузку платило сдельщикам поменьше.
В понедельник Лида купила бордовый костюм с вышивкой, любимая преподавательница Галина Захаровна, увидев обновку, сказала:
— Мило, недорого, элегантно…
Всего два года Лида училась в культпросветучилище, но она сумела прилично одеться, хотя из родной деревни в город привезла три паршивеньких платьишка, по-деревенски длинных и пестрых. Теперь у нее было три костюма, шесть платьев, три пары хороших туфель и блестящий халат, точно такой, как у рыжеволосой неряшливой хозяйки.
Осторожно перебирая свое богатство, касаясь платьев и костюмов мягкими подушечками пальцев, Лида долго раздумывала, что ей надеть сегодня. Судя по восходу солнца, день обещал быть ясным и жарким, и она наконец остановилась на платье из светлого штапеля. Потом она обула серые туфли без каблуков, набросила на жесткие волосы газовую косынку.
Выйдя на двор, где уже было светло и солнечно, где посередь травянистой лужайки уже сидело за обеденным столом все семейство тети Фроси, Лида сердечно поздоровалась с хозяевами, присев за стол, без церемоний принялась хлебать лапшу с курицей и заедать ее домашним пшеничным хлебом.
Ела Лида неторопливо, не жадно, но основательно, с чувством. Она ела похлебку как раз так, как едят ее деревенские люди, занятые тяжелым физическим трудом, — медленно ворочала скулами, старательно прожевывала каждый кусок, часто и помногу откусывала от здоровенной краюхи хлеба. Проглотив разжеванное, она делала небольшую паузу; и как все завтракающие, как хозяин Павел Гаврилович, хозяйка и два мальчика, Лида весь завтрак молчала, думала свои думы.
Окончив завтрак, все еще помолчали минутку, потом хозяин Павел Гаврилович шумно отдышался и протяжно спросил:
— Ты, Лида, куда? Поди, на ближни покосы?
— На них, — подумав, ответила Лида и тоже шумно выдохнула воздух. — У меня сегодня политинформация, да надо набрать материалу на боевой листок.
Свертывая папироску и заклеивая ее языком, Павел Гаврилович покосился на Лиду, почесал рукой с кисетом в затылке, открыл было рот, но ничего не сказал, а только посмотрел, как солнце выползает на стреху дома. Розовости в мире уже не было, щедрые безвкусные краски ушли с неба, и прозрачная желтизна уже начинала дышать зноем.
— Я не я буду, если сегодня четыре трудодня не зароблю! — медленно сказал Павел Гаврилович и сплюнул. — Вчера мы двенадцать стогов сметали, а сегодня ране вчерашнего подсохнет. — Он задумался, чему-то своему улыбнулся. — Девятый стог вчера ужасть какой кривой свершился. Ленку-то Вьюкову к стогу и близко пускать не надо. У ней глаз косой!
Хозяин опять замолчал, но на Лиду посмотрел требовательно, серьезно, так как и разговор меж ними был серьезный. Поэтому Лида тоже тяжело вздохнула, помолчала для солидности минуточку и уж тогда сказала протяжно:
— Народ заметки в боевой листок плохо пишет… А насчет Вьюковой вы правду говорите, Павел Гаврилович. Все норовит под ноги побольше, а на спину — поменьше. Вот его и перекашивает, стог-то…
Хозяйка тетя Фрося сидела, отдыхая, и молчала. Она стеснялась вступать в беседу двух работающих на производстве людей, но слушала их с радостью, и на лице у нее было такое выражение, точно она слышала очень умное, значительное. Потом Лида и хозяин поднялись, неторопливо пошли рядом, но у калики Павел Гаврилович остановился, через спину сказал жене:
— Ты купи в сельпе махорки-то. У меня уж самая малость остается.
Павел Гаврилович и Лида свернули в узкий переулок, прошли тонкой тропкой вдоль огорода, перешагнув через плетень, двинулись вдоль второго огорода, чтобы ровно через полкилометра оказаться на покосе — вот как близко было до него от деревни, и Лида почти всю дорогу думала о том, что жителям Яи очень повезло. «Конечно, — думала она, — если до покосов километр, то любая женщина пойдет и сено копнить, и кашеварить, и грести, и что тебе хошь! Потому колхоз по заготовке сена всегда выходит на первое место!»
В родной Лидиной деревне до самого ближнего покоса было восемь километров, чтобы попасть на него, надо было переправляться через речушку. Неудобные были покосы в Лидиной деревне, и она со вздохом подумала: «Как там наши? Что овцу зарезали, это правильно, но остатних беречь надо. Вдруг мало на трудодень выпадет?..»
Лида думала, вспоминала и даже не заметила, как Павел Гаврилович так резко остановился, что она чуть не наткнулась на его сутулую спину.
— Лид, а Лид! — сказал Павел Гаврилович, оборачиваясь. — Уж если народ в боевой листок писать не будет, так ты к нам приходи. Я Ганьку Пудина заставлю. Он семь групп еще до войны кончал.
На покосе было весело и пестро, духовито пахло сеном и зноем, стонали в белесом небе жаворонки, и плыли по небу легкие облака без конца и без начала. Парил под сквозным облаком распятый в небе коршун, громче сенокосилок стрекотали кузнечики и брызгали из-под ног. Покос походил на огромную шахматную доску, стога и разноцветные женщины — на шахматные фигуры.
К двенадцати часам дня Лида все-таки набрала немного материала для боевого листка, проверила, как идет сенокос во всех звеньях покоса и, довольная собой, полулежала под пахучей копной свежего сена. На нос у нее был приляпан клочок газетной бумаги, глаза прикрывали большие дымчатые очки в квадратной оправе, которые она купила в городе на барахолке совсем дешево.
На стане, как и полагается, имелся стол, врытый в землю толстыми ножками, стояли рядом поломанные конные грабли, возле которых смирно паслись спутанные лошади; был, конечно, на стане и шалаш из сена для ночного сторожа, а посередь всего горел большой яркий костер, возле которого похаживала толстая разговорчивая повариха тетка Варвара.
Люди понемножку собирались; пришли и молча сели на землю грязные и мрачные машинисты конных сенокосилок, подходили по одной женщины-копнилыцицы, прибегали с визгом и воем ребятишки, которым на покосе было уйма дела — и на граблях сидели, и рубили березовые ветки для вершения стогов, и в тех местах, где стогометателю не было простору, подвозили копны лошадьми. Ребятишки ничком бросались на землю, подпирали подбородки руками, чтобы слушать, как разговаривает сама с собой повариха тетка Варвара. Она похаживала кругами возле большого чугуна, смотрела в землю и говорила таким тоном, словно читала.